Изумрудная рыбка: палатные рассказы
Шрифт:
— Заманал стонать просто, — пробурчал Толик себе под нос.
Это он говорил, что у него все ребята во дворе так говорят. Ну и подумаешь!
— Угу, — сказал Серый, который теперь думал, что Толик поддается, потому что не хочет больше играть. — Еще поплачь!
Это нам с Толиком так понравилось, что мы хором повторили:
— Слышь, Тёпочкин! Еще поплачь!
И тут вошла тетя Инна, мама Сереженьки из нашей палаты. Она пришла, вообще-то, пол протирать, но сразу про пол забыла и стала на нас кричать. Она кричала:
— Ах вы, ироды бездушные! Человек мучается —
И еще другие всякие такие вещи.
Я хотел ей сказать: «Тетя Инна! Но ведь этот Тёпочкин специально стонет, потому что Лина Петровна как раз сейчас будет уколы делать обезболивающим, кому надо!»
А Серый бы добавил: «А у Тёпочкина уже восьмой день после операции, ему уже колоть не положено, вот он и стонет!»
А Толик бы сказал, как самый спокойный: «И сочувствия у нас никакого нету, потому что мы ничего все равно сделать не можем. И незачем ему на нас стонать».
А я бы еще сказал: «Тёпочкин своими стонами дурацкими только мешает другим людям жить!»
А Серый бы еще тогда: «Чего он стонет, ну чего? Прям потерпеть не может, мимоза заморская!»
И я бы тогда еще сказал: «Заманал он уже своими стонами дурацкими!» — потому что мне очень это слово нравилось.
И Толик бы еще тогда сказал: «И вообще, вон Ивановы маленькие — и то не стонут!»
Ну, здесь он, конечно, немножко соврал бы. Ивановы все-таки плачут по ночам в подушку. Но это потому, что они домой хотят, я сам тоже плакал, когда совсем маленький был. А от боли они только совсем чуть-чуть.
Но разве взрослым чего объяснишь?!.
А тетя Инна все кричала и даже тряпкой на нас замахнулась:
— Кыш отсюда, лоботрясы бесчувственные! Глаза б мои вас не видели, как вашим матерям только не стыдно!
Ну и ладно.
Мы с Серым разобрали свои костыли и поскакали к дверям. А Толик уйти не мог — у него капельница, и еще часика на два так.
Кап
Два верблюда за одного рыцаря, ха! Вот еще! Я так братьям Ивановым и сказал:
— Вот еще! А этот верблюд вообще неправильный! Одногорбый какой-то!
Тогда они за своих верблюдов обиделись, наверно, и сказали, что верблюды самые правильные, правильнее всех, это у меня рыцарь неправильный, потому что пешком. Рыцари пешком не ходят.
Тут я сказал, что ни фига, еще как ходят, когда у них лошадь заболеет или еще чего-нибудь такое там. Тогда Ивановы сказали, что у меня, наверно, сам рыцарь больной — от лошади заразился. А я сказал, что это их верблюды сами больные, вот. И мы хотели уже почти друг в друга солдатиками кидаться, только ждали, когда настоящая злостность придет. И еще жалко было, потому что когда кинешь — солдатик как бы в плену получается, а когда настоящая злостность, то уже не жалко.
Тут вошла Елена Львовна и сказала:
— Кашкин! В процедурную!
И все, больше ничего. Если бы Катя Васильевна вошла бы, например,
А Елена Львовна ничего такого не сказала, только меня позвала — и все. Она процедурная сестра, уколы там всякие делает, капельницы, а за нами не следит. Если бы все взрослые были такими… тут я не успел додумать, потому что Елена Львовна крикнула:
— Ну, скоро ты там?
— Я тапочки искал, — сказал я, и мы пошли.
В процедурной везде кафель, как в ванной, только там не тепло, а холодно. От холодильников, наверное, их там четыре штуки стоит. На одном написано: 0(1), а на других еще: А(2), В(3)и АВ(4).Это группы крови, значит.
— Садись, — сказала Елена Львовна.
Я сел на табуреточку такую круглую у стола. Стол посередине стоит, длинный, и весь пленкой закрыт. Это чтобы от крови не пачкаться.
Так что я сел, а Елена Львовна подстелила такую большую клеенку, чтобы рука не мерзла, и для чистоты тоже, и сказала:
— Руку давай.
— Правую или левую? — спросил я.
— Какую не жалко, — сказала Елена Львовна.
Она иногда так шутит, что непонятно, правда она шутит или нет. Потому что у людей по глазам видно, когда они смеются. А у Елены Львовны они не смеются.
Я головой повертел, чтобы посмотреть, чего мне собираются делать. Если пробирки стоят в пенальчике таком, то это одно дело, а если шприцы на столе лежат, то совсем другое, правда ведь. Там у стола стояли разные стойки, на которые капельницы вешают, но ни пробирок, ни шприцев не было.
— А мне чего, капать, что ли? — спросил я.
Вообще-то капельницы — не для процедурной дело. Их в палате ставят, потому что больные, то есть мы, лежать должны. Долго ведь. Так что понятно, почему я удивился.
— Что ли, что ли, — сказала Елена Львовна и подушечку положила такую кожаную, длинную, как колбаса.
Это под руку, чтобы не очень уставала и прямо лежала.
Ну, я подумал и правую руку дал. Если левую дать колоть, то придется смотреть на окно, а оно почти все белой краской закрашено — и ничего интересного. А если правую — то видно дверь. Она, конечно, закрыта сейчас, но вдруг кто-нибудь придет.
Елена Львовна мне рукав закатала до плеча, руку выше локтя жгутом перетянула и стала вены щупать. Пальцы у нее такие… сухие, вот. От спирта. Вот и сейчас ватку на бутылочку положила, два раза перевернула, чтобы спирт попал, и внутри локтя, у синей вены, смазала. Сразу холодно стало. А Елена Львовна за иголку взялась уже.
Тут я отвернулся на минуточку. Не потому, что боюсь, вот еще! Ну, просто… Ы-ы-ых! Уф! Когда я повернулся обратно, Елена Львовна уже системку подключила и приклеивала ее к руке двумя полосками пластыря. В переходничке, возле самой иголки, было видно, как кровь, моя, которая туда попала, смешивается с прозрачным чем-то.