Изумрудный дождь
Шрифт:
Он отыскал Элли на четвертом этаже. Там была только одна плотно закрытая дверь. Он все еще мог повернуть обратно. Но когда на его стук никто не отозвался, Николас просто взял и повернул дверную ручку.
Элли стояла около одного из широких створчатых окон, прижавшись лбом к деревянной оконной раме, и смотрела вниз на улицу. И опять от одного ее присутствия у Николаса перехватило дыхание.
Дрейк был уверен, что она слышала, как он вошел, — в стекле было видно его отражение и спокойно спросил :
— И что же вы там
Молчание в ответ. И тишина, прерываемая глухими отзвуками проезжавших внизу повозок.
— Элли, что случилось? Что произошло? Она медленно провела пальцем по стеклу, рисуя что-то ведомое только ей. И еще ему показалось, что она сдерживает слезы.
— Вы защитили Джима, — прерывающимся голосом прошептала Элли.
— Элли…
— А я не защитила. И не смогла бы.
— Вы слишком уж строги к себе.
— Да нет, всего лишь честна. Я могу кормить и одевать Джима, но защитить его — не могу.
— Вы же все эти годы защищали его! Она невесело рассмеялась:
— Да нет, что вы. Вот вы — другое дело, с легкостью, одним махом сделали это. — Их взгляды встретились. — Он же рассказал вам о своей беде. А мне не сказал ничего.
— Он просто боялся вас расстроить, — с нежностью заметил Николас.
— Наверное, но дело ведь не только, в этом. Ему в жизни нужна мужская опора.
— А Барнард? Элли снова грустно рассмеялась:
— А что может Барнард, благослови Господь его сварливую старую душу? Джим ищет вас. Мужчину. Сильного человека. То, чего во мне никогда не найдет.
— Вы не можете быть мужчиной, Элли, но я еще не встречал ни мужчины, ни женщины сильнее, чем вы.
Он вдруг сообразил, что сказал истинную правду. У этой девушки была удивительная внутренняя сила, глубокая, изначальная и никак не связанная с привходящими обстоятельствами. Неистощимая сила жизни.
— Вполне может быть, что Джим нуждается во мне, — добавил Николас, перебираясь на более спокойную почву, — но лишь потому, что хочет быть моим другом. А то, что он вас обожает, и так видно.
— Я знаю, — смущенно кашлянув, ответила Элли. — Но все так или иначе сводится к одному — в эти мчащиеся друг за другом дни, на этих опасных улицах я не могу защитить его уже потому, что слишком занята, чтобы присматривать за ним. — Она покачала головой, и ее точеное личико приняло страдальческое выражение. — Я делаю массу дел, и каждое из рук вон плохо.
Подойдя поближе, Николас увидел у нее на лице печать усталости, знакомую ему по тому дню, когда он попытался сварить ей суп. Но теперь он понял, что эта усталость была не от недосыпания. Он в первый раз задумался о том, как она вообще живет, — незамужняя женщина в мире, предназначенном для мужчин. Все деньги, которые стекались в этот дом, приносил магазин, процветавший ее стараниями. За эти дни у Дрейка уже сложились определенные чувства к ней. Сегодня к ним добавилось уважение.
— Элли, вы же очень многое
Он ожидал смеха, по крайней мере смешка. Но она лишь устало прикрыла глаза.
— А как же ваши шляпки? Они пользуются большим спросом.
— Я не хочу делать шляпки, — с неожиданной горячностью выпалила Элли.
Николас недоуменно покачал головой:
— Тогда чего же вы хотите?
— Я хочу жить, — бесстрастным голосом ответила она.
— Жить? О чем вы говорите?
— Я хочу забраться на самую высокую в мире гору, танцевать фламенко. — Она перевела дыхание. — И хочу увидеть настоящий океан.
— Вы никогда не видели океана? — удивился он.
— Нет. Все мои путешествия — Манхэттен между двумя реками, которые текут к морю. Кажется, так близко, а не добраться. Это не так уж и далеко, Элли.
— Для вас, со всеми вашими лошадьми и экипажа, конечно, недалеко, вы ведь, если очень нужно, и железнодорожный билет можете купить, чтобы туда попасть. — Вы тоже можете поехать на океан, Элли.
— Нет, не могу. Это точно так же, как я не могу защитить Джима. При всех словах о моей практичности и чувствительности я теперь понимаю, что смотрю на мир сквозь этакую дымку, отказываясь принимать вещи такими, какие они есть, чтобы заботиться и защищать троих взрослых людей вместо самой себя.
— Я не понимаю вас.
— Это все равно что разглядывать свое лицо при зажженных свечах, — вздохнула Элли. — Мне нравится то, что я вижу. Но только потому, что все смягчает свет горящих свечей. Я могу забыть о том, что при свете дня очень заметны мои двадцать шесть лет.
— Но это просто нелепо. При свечах или нет, но я никогда еще не видел никого красивее вас.
— А я не о красоте говорю, — возразила Элли, и ее лицо дрогнуло. Потом она мягко продолжила: — То, что мне не видно при свечах, — это маленькая трехлетняя девочка, которая была мучительно одинока; это восемнадцатилетняя девушка, решившая начать жизнь заново; это двадцатишестилетняя женщина, которая чувствует себя все еще маленькой девочкой, и ей хочется, чтобы кто-нибудь покачал ее и дал выплакаться на плече и сказал бы, что все будет хорошо.
Ее слова опалили ему сердце, и, забыв обо всем, Николас шагнул к Элли и обнял ее.
— Все будет хорошо, Элли, все будет хорошо. — Он чувствовал, как напряжено ее хрупкое тело, словно она боролась с собой, желая уступить, но толком не зная, как это сделать. — Я обниму тебя, милая, а ты поплачь.
И она, не в силах больше сдерживаться, разрыдалась. Николас чувствовал; как от ее слез намокает рубашка. И каким-то непостижимым образом он знал, что плачет она по ним — по трехлетней и восемнадцатилетней. С удивившей его самого уверенностью он знал теперь, что той, которой двадцать шесть лет, хорошо и покойно в его объятиях.