Изверги
Шрифт:
Да-да! Именно повторюсь, так как, плюнув кому-то в лицо, если даже, казалось бы, это лицо отъявленного подонка и как бы ни выглядело это порой невероятно всё равно ты плюёшь снова только себе в лицо. Не нам решать — не нам судить! «Не суди — судим, не будешь!» Тут — так — всё взаимосвязано! И так — всё для нас запутанно. Что нам не дано разобраться. Ибо совершая грех, любой индивидуум заносит его в память тела на генном уровне, а невинный потомок уже потом на том же генном уровне будет иметь свои трудности от этой записи. Которые он: либо достойно предотвратит — переборов их; либо усугубит! — повторением грехов своего предка. Жизнь — постоянная борьба Духа с телом. Важная задача — победить прихоти тела. Научиться управлять и контролировать его желания и слабости — это и есть главная цель! Тренируйте свою силу воли. Бывает
Потому-то мы и есть рабы Божьи — что всегда не ведаем своего пути. И слепо должны следовать его заповедям… Причём, не откладывая на потом, перелагая «в долгий ящик», рассчитывая на следующую жизнь, ибо опять мы не смеем знать, что будет дальше и будет ли у нас другая подобная возможность для этого в ближайший миллиард лет… А как долго его придётся ожидать в каком-нибудь камне или даже целой планете! Чем больше ты раб Божий — тем больше ты сам Бог… — тут Геннадий Николаевич вдруг сел или скорее всё-таки упал на топчан и потупив свой взор замолчал. Он как бы в свою речь вложил все остатки своих сил. Всё это он проговорил вроде как на одном дыхании, ни разу не остановившись и ни разу не сбившись. Как выученное наизусть. Единственно только, что с каждым новым словом или фразой он становился — прямо на глазах — увереннее, смелее. В его глазах неистово тогда горело некое мощное исступление, вызванное какой-то неведомой силой: захватившей тогда его и как бы уже ведшей. Всё происходило вроде как под контролем Геннадия Николаевича, но в большей степени скорее даже неосознанно — как бы во сне…
Некоторое время они молчали. Видимо каждый был поглощён своими мыслями. Но вот Волчара встал, как будто неожиданно вырос, словно освободившийся от ноши атлант; потом в зависимости: то ли от полного осмысления услышанного, а то ли пока слушал эту проповедь — задремал и вот только сейчас окончательно проснувшись, ухмыльнулся. При этом скептично мотнув головой и резво подойдя к табуретке, вдруг схватил стакан с водкой, и ни секунды не раздумывая — залпом осушил его, как будто он это делал каждый день. А затем в задумчивости вытершись рукавом, наконец, проговорил:
— Гм… Однако, вы, сказочник отменный… Тут — надо отдать вам должное… Хотя скорей всего: так оно и есть или где-то рядом… наверное. Эх, вытравили из нас веру в Бога коммуняки! Ведь хочется же — верить. Ведь веришь, но и тут же рядышком овивают паутиной сомнения. Исподтишка как-то — подкрадываясь, подползая, затягивая… Глянешь, а они уже в мозги вползают… Смотришь, а они уже в сердце елозят! Так и копошатся там как черви навозные… эти мерзкие сомнения! Правы, вы, конечно, всюду и есть кругом одно испытание… И жизнь — сама и есть не что иное, как испытание. Неужели у вас, Геннадий Николаевич, никогда не бывают эти самые сомнения?! По словам вашим, судить так вы верите, в Бога по-настоящему. Я ещё ни разу не встречал в своей жизни таких людей как вы… — тут Вячеслав посмотрел на Геннадия Николаевича ещё раз: только пристальнее, внимательнее якобы присматриваясь опять к чему-то, но усмехнувшись, продолжил:
— Вы вот, наверное, теперь думаете: вот, мол, этому дурачку «лапши на уши навешал», он теперь не захочет, мол, на душу грех брать и отпустит меня. А я вам так скажу, я сюда уже шёл с таким намерением, чтобы отпустить вас. Вы же вот сюда-то попали, поди, потому как бродяга бездомный. Кстати, как вы догадались, что вам денег не дадут, а голову откромсают косой? Мне Шустрик пожаловался, что вы отказаться решили и того… взбрыкиваться начали, но он вроде как на место поставил вас… Что молчите-то? Боитесь?!
— Нисколько… — ответил Геннадий Николаевич. И вдруг тут же ему: то ли показалось, что ему действительно ни капельки не страшно теперь; то ли устал он как-то бояться да и жить так дальше — боясь всего. А то может и в самом деле? Стал верить в то: что без ведома Бога не упадёт даже волос с его головы; а значит в любом случае: чему быть — того не миновать. И он с какой-то неподдельной уверенностью добавил:
— Нисколько не боюсь потому, как знаю, что придёт время и буду я ещё вспоминать
— Ну, вы прям поэт, Геннадий Николаевич… Говорите, смерти не боитесь. Сейчас проверим… — и Волчара вдруг неожиданно вынул откуда-то сзади из-под пиджака револьвер. Большой — серебристый такой — огромный даже! — барабанный пистолет невероятно крупного калибра. Произвольно при этом приставил ствол к его виску, взвёл курок и напряжённо глядя тому в глаза проговорил:
— Ну что поехали! — а немного погодя раздался едкий щелчок бойка. Конечно же, в большей степени он шутил. И, разумеется, он не собирался причинять Геннадию Николаевичу ни то чтобы какого-нибудь вреда, а уж тем более-то его убивать. Так! можно сказать — «проверка на вшивость». Ребячество, которое, правда у кого-нибудь, однако могло бы вызвать и некие приступы: неожиданной диареи или нечаянного мочеиспускания.
Геннадий Николаевич — тот даже глазом не моргнул. Во-первых, всё настолько быстро произошло, что он, если честно — даже среагировать-то не успел, не успел даже сообразить! — потому, как заторможённый был. А, следовательно, не то чтобы там ещё испугаться чего-то. Сказывалось к тому же вероятное психологическое переутомление. (А может быть и в самом деле не испугался бы даже вовсе!).
— Однако молодец, Геннадий Николаевич! Правда ваше счастье, что я вообще никогда не беру с собой к нему патронов: не люблю, понимаете ли, надеяться на него. Так для бравады больше таскаю… Короче, — заговорил он, теперь уже смущённо улыбаясь и прекрасно понимая всю нелепость и глупость своего поступка, — вот вам адрес: там моя матушка живёт, там вам будут — и стены и крыша над головой, да и паспорт, а работу сами найдёте. Вижу вовсе не дурак! Больше вряд ли свидимся… Матушку не обижать под землёй достану! — уже совсем тут перейдя на шутливо-дурашливый или несколько даже панибратский тон разговора, договорил Вячеслав Сергеевич, — А сейчас давай мотай, улепётывай отсюда! Быстро!.. — и Вячеслав резко отшагнул в сторону. Повернувшись боком, указал ему рукой на открытые ворота. И опять засмеявшись, но уже как-то совсем по-доброму как-то по-дружески даже добавил, — иди-иди… и не надейся! что я тебя с корешами знакомить буду… Ступай, не искушай меня, тебя умолять об этом… А то сейчас ещё на колени бухнусь!.. Только лесом — лесом! — иди, а то эти «волки тряпочные» повстречаются…
Геннадий Николаевич медленно скорее выплыл, нежели вышел из этого опасного убежища… И ссутулившись, побрёл, постепенно набирая скорость движения, держа прижатые к туловищу худые руки засунутыми в карманы. Как сомнамбула поплёлся прочь тупо глядя перед собой. И уже только перед тем как войти в гущу ветвистых зарослей тёмной полосы леса он немного неуверенно издали, всё-таки вдруг обернулся, а следом так же неуверенно и несколько скованно махнул Вячеславу рукой. «Мол, пока, мол, будь счастлив» — а уже совсем скоро и вовсе скрылся в густой тёмной чаще.
Четырнадцатая глава: месть подонка
Кто этот молодой человек?.. Я думаю, внимательный читатель уже наверняка разобрался во всём прекрасно сам. И, разумеется, едва покопавшись в своей памяти уже обязательно сообразил, что Кирилл Антонович и есть некий чиновник именно как раз тот или если быть окончательно точным — один из замов Главы администрации города. Давеча присутствовавший на некоем совместном собрании приятного времяпрепровождения, на берегу реки — Ока. На том самом сборище: представителей самых крупных преступных группировок области, некоторых блюстителей порядка, новоиспечённых предпринимателей и заблудших «слуг народа». Вот уже с некоторых пор, если конечно можно так выразиться это мероприятие снискало статус традиции в некотором своём роде. Причём совершающееся, как правило, на любимом месте (на лоне природы) одного из бывших крупных государственных деятелей — ныне покойного Виталия Ибрагимовича. Про то собрание или сборище (тут уж как вам будет угодно!) я имел уже такую возможность вам рассказывать в одной из предшествующих глав. Где Кирилл Антонович, тогда позволив ещё себе слегка лишнего в употреблении алкоголя развязал, таким образом, как бы ненароком свой язычок и несколько разоткровенничался. Он тогда проговорился про свою жуткую нелюбовь к народу — даже скорее неприязнь что ли — и вообще о своих особенных взглядах на рычаги власти в собственных руках.