Извинюсь. Не расстреляют (сборник)

А если не выберет, пролетит мимо… Или выберет кого-то рядом, а ты останешься стоять с раскрытым ртом…

Надо проявить инициативу: высоко подпрыгнуть и схватить птицу за хвост, и сделать это раньше других.

Надька читала о том, что жена известного русского скульптора была любовницей Альберта Эйнштейна и при этом работала на нашу разведку. Вряд ли высоколобый Эйнштейн заинтересовался этой русской. Он был занят теорией относительности и не смотрел по сторонам. Наверняка жена скульптора сама проявила инициативу и протырилась к великому Эйнштейну. А он согласился. Почему бы нет, когда само идет в руки. Вот тебе и птица счастья. Она дура, потому что птица. Летит себе безо всякой программы, крыльями звеня. Смешно рассчитывать на случай. Этот случай надо готовить.

Надька родилась еще при Брежневе в городе Ростове-на-Дону.

Надькины родители крепко обнялись после выпускного бала и зачали ребенка. Ребенка они не планировали ни в коем случае, он родился весьма некстати. Девочка Надя. Просто бездонный мешок, а не девочка. В этот мешок валилась вся жизнь.

Папаша слинял довольно быстро. Одно дело – обниматься после танцев, изнывать от страсти. И совсем другое дело – бегать каждое утро на детскую кухню за бутылочками.

Папаша сначала сбежал обратно в общежитие, потом в Москву. А потом и вовсе канул.

Надькина мама по имени Ксения честно выкормила своего ребенка до семи месяцев. Потом вручила бесценное сокровище своей маме, Надькиной

бабушке, и отчалила в Москву. Не за мужем, ни в коем случае. Ксения довольно быстро поняла, что ее родной шумный зеленый городок – это глухая провинция. А все лучшее случается в Москве.

Ксения приехала в Москву и поступила в художественно-промышленное училище. Ей все и всегда нравилось делать руками. Она думала пальцами. Головой, конечно, тоже, но пальцы были умнее.

Ксения училась делать рамы для картин, работала с глиной, занималась обжигом, керамикой. Особенно хорошо получались круглые тарелки с синей глазурью.

Ксения не поленилась, выучила арабскую письменность. Арабская вязь шла по краю тарелки, и не просто буквы, а что-нибудь из Низами.

Все восхищались, кроме мастера, который вел курс.

– Слишком гладко, – говорил мастер. – Как штамповка. Хоть бы одна заусеница…

Ксения не понимала: зачем заусеница? Разве гладко – не лучше?

Ксения – блондинка с карими глазами. Редчайшее сочетание. За такое сочетание можно многое простить и не мелочиться с заусеницами. Но у мастера была манера: кого-то выбрать в любимчики, а кого-то задвинуть, как пыльную тапку под диван.

В любимчики вышел Герман Глебов – талант и пьяница, и красавец, между прочим. Ксения не могла от него глаз отвести. Глаза как будто прилипали к его лицу, и время останавливалось. У Германа были просторные очи и высокие брови. «Исполненный очей». Мальчишеский затылок и трогательная шея. Говорили, что он из дворян. Вырождающийся аристократ. Вырождался Герман стремительно. Хотелось подставить руки, как-то удержать. Ксения и подставила, естественно…

Герман по месяцу не ходил на занятия. Потом придет и притащит эскиз: кот с человеческим лицом. Что особенного? Все звери похожи на людей, а люди – на зверей. Мастер, например, похож на медведя и одновременно на артиста Папанова. Но мастер носился с этим котом, как с флагом, совал всем под нос: среди нас живой Пиросмани. Однако живой Пиросмани стремительно спивался, как будто встал на программу самоликвидации. Горел как факел. И сгорел.

– Для России это нормально, – тяжко вздыхал мастер. – В России каждый стоящий пьет как свинья.

Получалось: чтобы попасть в стоящие, надо иметь тяжкие пороки. А у Ксении не было пороков. Одни достоинства. Она была красивая, скромная, работящая, порядочная. Если брала в долг, отдавала вовремя.

Если влюблялась – совершенно бескорыстно, и даже наоборот. Себе в ущерб. Герман, например. Она его кормила, опекала и даже носила на спине, как мешок с картошкой, в тех случаях, когда он не мог идти ногами.

В остальных случаях она просто крепко держала его за руку. Герман смеялся и говорил:

– Что ты меня держишь? Я – это единственное, чего ты никогда не потеряешь…

И это правда. Он умер, а она его не потеряла. Он – в ней.

Он дал Ксении гораздо больше, чем мастер. Мастер только критиковал, а от критики у нее опускались руки. Когда Ксению ругали, она тут же верила, внутренне соглашалась: «Да, я ничего не могу. Я – никто и ничто».

Ксения заряжалась только от любви и восхищения. Герман говорил: «Ты лучше всех…» И Ксения тут же верила. Да. Она лучше всех. И у нее все получится…

В последний год они часто ссорились. Ксения уставала от его пьянства, бросала в лицо обидные обвинения. А Герман сказал однажды:

– У тебя будет все, но не будет меня. И тебе будет очень плохо…

После смерти Германа Глебова была выставка. Всем стало понятно, какая утрата. А Ксении стало понятно, что отныне и навсегда ее душа, как бездомный подросток, будет болтаться по вокзалам и подвалам. Что-то кончилось навсегда…

Ксения стала жить одним днем. Без особых планов. Куда-нибудь да вывезет.

«У тебя будет все, но не будет меня. И тебе будет очень плохо…»

Пока созидалась и рушилась судьба Ксении, Надька росла себе в Ростове-на-Дону. В доме бабушки с дедушкой текли ее детские годы, перетекали в отрочество. Надьке исполнилось тринадцать лет, и она вдруг заметила, что дедушка с бабушкой старые и несовременные. Ничего не разрешают. То нельзя. Это нельзя. Туда не ходи, с этим не дружи. А за плохие отметки прятали обувь как последние дураки. Сиди дома.

Надька удирала без обуви. Босиком. И по нескольку дней жила у подруг, чтобы проучить деда с бабкой. Пусть поволнуются. Они и волновались. У бабушки повышалось давление, дедушка визжал как подрезанный. Все кончилось тем, что старики позвонили Ксении и прокричали:

– Забирай свою дочь и воспитывай сама! Что нам теперь, подыхать, если у нас внучка?…

Ксения понимала, что когда-то придется забирать Надьку. Но только не сейчас.

Сейчас она получила хороший заказ: сувенирные тарелки для магазина «Узбекистан». Это была большая удача. Это были деньги.

Наклюнулся вариант замужества. Не по любви, к сожалению. Просто фиктивный брак, из-за прописки. Прописка – это начало начал. Можно будет вступить в жилищный кооператив. Въехать в свою квартиру и тогда уже забрать Надьку.

Ксения упросила родителей подождать еще год-два. Родители согласились, куда деваться. Кто у них еще есть, кроме дочери и внучки. И они по большому счету согласились бы сдохнуть из-за внучки, но стало очевидно, что большой возрастной разрыв – через поколение – не работает. Девочке нужны молодые родители.

Ксения постепенно осуществляла свои планы: медленно, но верно. Заработала деньги, вступила в кооператив. Въехала в двухкомнатную квартиру. Квартира, правда, оказалась не солнечная. Окнами на север. Ксения смотрела по утрам, как солнце освещает дом напротив. Солнечные лучи ходили по стене, медленно перемещались, заглядывая в чужие окна. Пусть повезет другому. Ксения была рада за других. У нее отсутствовала шишка зависти. И шишка жадности тоже отсутствовала. Она не торговалась с заказчиками, сколько давали – столько и спасибо. С ней было приятно иметь дело: обязательная, деликатная, красивенькая. И качество на высоком уровне. В результате она никогда не сидела без работы. Срабатывал принцип: тише едешь – дальше будешь. Народная мудрость, проверенная временем.

Единственное, чего хотелось по-настоящему, – это любви. Чтобы вместе убирать квартиру, вместе ложиться спать, вместе таскать тяжести, непременные в ее работе. И вместе молчать. Так тяжело молчать одной…

Ксения отвыкла от дочери и старалась оттянуть ее появление. Но Надька все-таки возникла в свои пятнадцать лет, нарисовалась в полный рост. Варламовская порода. Ничего общего с Ксенией. Ксения – славянка, а Надька – азиатская девочка. Поговаривали, что в варламовском роду когда-то проскочил монгол. В Надьке он проявился весьма отчетливо. Припухшая линия верхнего века, сильные волосы, черные, как антрацит, а глаза серо-зеленые, как авокадо. Надька была красивая и некрасивая одновременно, как камень александрит, меняющий цвет в зависимости от освещения. При плохом настроении она вся уходила в свой вислый нос. А при хорошем – японка с дорогого календаря. Разница в выражении глаз. У японки с календаря – женственная покорность. У Надьки – настороженное выжидание: с какой стороны подойдут, кому врезать?…

Ксения смотрела на свою дочь, испытывала разные чувства. С одной стороны – родная кровь. С другой стороны – как поваленное дерево на дороге. Не свернуть, не объехать и не оттащить. И в дом никого не привести, дабы не подавать дурной пример. И обратно в Ростов не отправить.

Ксения определила Надьку в близлежащую школу, в девятый класс.

Появились подруги, Нэля и Нина. Образовалось общение с себе подобными. Налаживалась своя жизнь.

Надька по вечерам ходила в гости. Сидела то у Нэли, то у Нины.

У Нэли было интереснее: мама на работе, пустой дом, целые полки журнала «Америка». Можно часами сидеть и рассматривать таинственные черно-белые фотографии, переворачивать страницы мелованной бумаги, заглядывать в ИХ жизнь.

Однажды Надьке попалось интервью с Жаклин Кеннеди. Журналист спросил: как она может после красавца Джона Кеннеди выйти замуж за лысого коротышку Онассиса? Жаклин ответила: «Когда Аристотель Онассис встает на свой кошелек, он становится самым высоким».

Молодец Жаклин. Не смутилась. Делает так, как считает нужным.

У Надьки загорелись глаза, как у кошки в ночи. Она поняла: вот ее путь. Она не будет продолжать трудовую стезю своих предков.

Дедушка и бабушка – люди с высшим образованием. Врачи. Как они живут? Одни обои чего стоят… Их счастье в том, что они никогда не жили по-другому, им не с чем сравнивать. Они просто не знают – КАК они живут.

А Ксения: десять лет прошло, пока купила квартиру. Еще десять лет на остальное. А там и молодость прошла. А в старости – не все ли равно…

Надька отложила журнал, но в ней что-то щелкнуло. Лицо Жаклин с плоской переносицей и широко разбросанными глазами стало путеводным.

Помимо журналов «Америка», у Нэлиной мамы был полный набор французской косметики и трельяж в три створки.

Девочки красились и смотрели на себя в трех проекциях: прямо, с боков и со спины. Потом раздевались догола и тоже смотрели на себя в трех проекциях. Захватывало дух от смелости и стыда.

Единственное плохо: у Нэли была неинтересная еда – гречневая каша, колбаса. А у Нины – полный обед и домработница

Нюра в придачу, которая ставит тарелки под нос, а потом убирает.

Надька норовила оказаться у Нины в обеденное время. Нюра кормила и задавала некорректные вопросы типа:

– А где твой папа?

Приходилось отвечать, что у папы другая семья и другие дети.

– А ты с ним встречаешься?

Как можно встречаться с человеком, который живет в Нидерландах? Одно слово чего стоит: Нидерланды.

– А кем ты хочешь быть? – приставала Нюра.

– Не знаю, – лукавила Надька.

Она прекрасно знала, кем хочет быть. Женой миллионера. Но если сказать вслух – засмеют.

Нэля хотела стать киноведом и учила языки, чтобы смотреть фильмы в подлиннике. Нина решила поступать в архитектурный и брала уроки рисования. Но сколько времени надо корячиться, чтобы заработать на пристойную жизнь? Два поколения как минимум. Сто шестьдесят лет. А если выйти замуж за Онассиса, то получишь все и сразу и не потеряешь ни одного дня.

После обеда Надьку выставляли. Нина готовилась в институт, к ней приходили педагоги.

Надька возвращалась домой. Ксения начинала все сначала.

Песня про белого бычка.

– Куда ты хочешь поступить?

– А зачем? – спрашивала Надька.

– Как зачем? – ужасалась Ксения. – У меня два образования.

Она имела в виду музыкальную школу-семилетку.

– И что толку от твоих двух образований?

– Мне интересно жить. Я люблю свою работу.

– Ты просто не знаешь, как другие живут.

– А как они живут?

– Смотря кто. У некоторых свой самолет и свой остров.

– А зачем нужен свой остров? – не понимала Ксения.

– Можно раздеться голым и ходить. Знаешь, как здорово ходить нагишом?

– Не знаю. А ты откуда знаешь? – пугалась Ксения.

Дедушка и бабушка всю жизнь прожили в двенадцатиметровой комнате. А Надьке остров подавай. И откуда это в ней? Чьи гены? Не от монгола же… А может, как раз оттуда. Там – степи, на многие километры полтора человека. Простор остается в генах.

Ксения хотела для дочери своей судьбы: медленно, но верно. И сама. А потом в старости можно сидеть и наслаждаться плодами трудов своих.

Но Надька не хотела медленно, из года в год. Надька хотела сегодня и сейчас. А наслаждаться можно и чужими плодами. И не в старости, а в молодости, когда желания кипят торжествующе и оголтело.

Мать Нины, большеротая певичка, вернулась из Венгрии и привезла Нине штаны – бананы с большими карманами на коленях и на ягодицах. Девчонки мерили наперебой. Балдели. Надька крутилась перед зеркалом и понимала, что уже не сможет видеть себя в своих старых джинсах фирмы «Ну, погоди»… Нэля и Нина справедливо отметили, что на Надьке бананы сидят лучше всех. У нее самые длинные ноги и самая круглая попка.

Вечером Надька плакала. Ксения злилась.

– Нет возможности, – строго говорила Ксения. Она была строгая мать.

– Почему у Нины есть возможность, а у меня нет?

– Потому что у нее работают отец и мать. А я – одна.

– А почему у меня нет папы?

– Так получилось. Мы были разные.

– У Нины тоже разные.

Мать Нины – эстрадная певичка – постоянно подъезжала к дому на разных машинах. А отец Нины всегда возвращался с работы пешком и хмурый. Казалось, нет более разных людей. Непонятно, что их связывало. Нина – вот что их связывало. Каждый со своей стороны любил Нину больше всего на свете. Такая любовь, полученная в детстве, дает запас прочности на всю жизнь.

А Надьку никто не любит. Дед с бабкой далеко. Отец – в Нидерландах. А мать – вся в своих горшках и тарелках.

Ксения иногда жалела: зачем развелась с Варламовым? Зачем пошла на поводу у своих незрелых чувств – ревности, самолюбия, нетерпения… Тогда казалось, что вся жизнь впереди – и главная любовь впереди. Однако ничего не складывалось: ни главная, ни второстепенная. Видимо, Высший Судья решил: «Здоровье и успех в работе я тебе дам. А вот счастья в личной жизни не дам. И не проси».

Невозможно иметь все сразу. Что-то одно. Ну, два… И это еще хорошо. У других и этого нет.

Девочки окончили девятый класс. Разъехались на каникулы. Нэля с мамой отправилась в Прибалтику. Нина – в Сочи к родственникам отца. А Надька загорала у себя дома на балкончике, заставленном канистрами из-под красок.

Надька представляла себе Нэлю на Балтийском море среди сдержанных голубоглазых прибалтов. Нину – на черноморском побережье среди жарких южан. И себя на балкончике. Почему такая несправедливость?

– Почему ты не отдыхаешь? – допытывалась Надька у матери.

– Я не люблю сидеть без дела. Мне скучно.

Ксения находила равновесие только в труде, когда руки заняты и голова занята. А когда все свободно – и руки и голова, – лезут мысли, одна другой печальнее. Давний дружок Коля-Николай, бедный художник с вихром на макушке, который она никогда не могла пригладить, взял да и женился на двадцатилетней. Сообщил по телефону: так, мол, и так… И еще Надька – ходит, ноет, не знает, куда себя деть.

От нечего делать Надька написала стихи, почему-то от мужского лица: «Я смотрю на твои колени, взгляд мой нежен, и чист, и смел. Я любуюсь и сожалею, что таких никогда не имел».

Ксения прочитала и сказала:

– Ерунда.

– Почему ерунда?

– По всему. Кто это смотрел на твои колени? Где?

– Везде. В автобусе. В метро.

– О Господи…

Ксения не чувствовала Надьку. И не хотела напрягаться. Для того чтобы почувствовать другого человека, надо отвлечься от своих дел и мыслей. Надо отодвинуться и посмотреть на расстоянии. Но близкие люди существуют слишком тесно, а лицом к лицу – лица не увидать.

Надька показала свои стихи Нэлиной маме. Все-таки она редактор, работает в журнале.

Нэлина мама прочитала и сказала:

– Стихи незрелые, но есть темперамент. Энергия. Смелый посыл.

Вот пожалуйста… Чужой человек нашел смелый посыл, а родная мать ничего не находит… Гасит. Тянет за ноги вниз.

Нэлина мама была вдова. Ее муж-летчик исчез при невыясненных обстоятельствах. Самолет перевозил какой-то груз в Африку. И пропал – самолет и экипаж. Может быть, упал в джунгли, их тела съели дикие звери. Никто ничего не знает. Установить не удалось.

Пропавший отец и муж становится легендой семьи, иконой, гордостью. Его портрет с засушенной розой висит на самом видном месте. Нэля проверяла свои поступки мнением отца: это папе бы понравилось. Или – папа так бы не поступил… Отец был ориентир.

А отца, бросившего семью, хочется скрыть, как позор. Надька завидовала, что у Нэли есть ориентир, а у нее нет. Плыла по жизни без руля и без ветрил. Куда занесет, туда и занесет.

Надьку часто заносило на Ленинские горы. Ей нравилось стоять на смотровой площадке и смотреть на панораму Москвы. Москва – большая, необъятная, как планета. А Надька – песчинка. Жалкая половинка. Так хотелось составить с кем-то целое… С президентом, например. Стать первой леди. Или с Онассисом – и положить Москву в карман. Подсвеченные солнцем, плыли лиловые облака, меняя очертания.

Через год девочки поступали в институт. Нина – в архитектурный, Нэля – во ВГИК, на киноведческий, а Надька – в педагогический. У Ксении там были знакомые. Но и знакомые не смогли помочь. Надька провалилась с треском.

Надька боялась возвращаться домой и пошла к Авету. Они вместе поступали и вместе провалились. Друзья по несчастью.

Авет уговорил остаться ночевать, у него была своя комната.

Надька теряла свою невинность очень глупо – и совершенно бесплатно, и безо всякой любви. Этот Авет даже не понял, что она девственница, а утром даже не предложил чаю.

Мать Авета, закопченная армянка, зыркнула глазом. Спросила:

– Что, женилка понравилась?

Надька не знала, как ответить на этот вопрос, и сказала:

– Ну почему? Авет очень хороший юноша…

Что касается «женилки» – Надька ничего не поняла и ничего не почувствовала толком. Целоваться – и то интереснее.

Надька устремилась к подругам и сообщила сокрушительную новость. Состоялось производственное совещание.

– Просто ты не умеешь, – прокомментировала Нина. – Центр удовольствия находится в мозгу.

Надька вытаращила глаза. Она не представляла себе, как может женилка проникнуть в мозг.

Нина взяла листок бумаги, карандаш, быстро начертила раковину и эрогенные точки. И цифрами поставила: что, где и в каком порядке. Нина была сильна в теории. А может, и не только. Сие тайна, покрытая мраком. Нэля тоже не распространялась на свой счет. Подруги были тихушницы. Дружба, называется.

Дружба для того и существует, чтобы выворачивать душу, как карман. А иначе – какой смысл? Надька была открытым человеком, себе во вред, разумеется…

– У тебя вода в жопе не держится, – замечали подруги.

– А зачем она там нужна? – возражала Надька.

Подруги определились по части образования. Нина поступила в архитектурный, Нэля во ВГИК, на киноведческий, как будто кто-то будет читать ее статьи. И читать не будут, и заплатят кошкины слезы. Выйдет замуж за такого же киноведа, будут разговаривать об умном и питаться магазинными пельменями.

В том же журнале «Америка» Надька прочитала: дочь Онассиса Кристина вышла замуж за русского парня. С ума сойти… Кристина влюбилась настолько, что переехала в Москву и поселилась в четырехкомнатной квартире.

Надька рассматривала фотографию везунчика: ничего особенного, какая-то проблема с глазом. И вот пожалуйста… Значит, птица счастья действительно летает и кому-то садится на плечо.

Ксения устроила Надьку работать секретаршей в художественно-промышленное училище. Но Надьке было там скучно. Она складывала руки на стол, голову на руки – и спала. Заведующая учебной частью не могла это видеть. Как ни откроешь дверь, Надька, как тюлень, лежит грудью на столе, а лицо такое, будто она его отлежала. Грозилась выгнать, но Надька и не держалась за эту копеечную должность. У нее были совершенно другие планы.

Где водятся иностранцы? В Большом театре, на Красной площади, в цирке и на смотровой площадке.