К Колыме приговоренные

Пензин Юрий Петрович

Из спальни вышла похожая на непроспавшуюся кошку Лидочка.

— Ну, чего тебе? — капризно надув губы, спросила она.

— Собирайся в ЗАГС! — приказал отец.

— Вот еще, придумал! — фыркнула Лидочка.

Видя такой оборот дела, Саша поднялся из-за стола и засобирался домой.

— А это видел? — подставил ему под нос кулак отец Лидочки.

Саша вернулся за стол, а Лидочка пошла в спальню переодеваться в подвенечное платье.

— И я с вами, — заявил отец и пошел переодеваться в выходной костюм.

Пока он копался в своем костюме, Саша успел

юркнуть к Лидочке и сообщить ей о том, что у Верочки от него скоро будет ребёночек, и если она выйдет за него замуж, то им придется восемнадцать лет платить большие алименты.

— Я?! За этого негодяя?! — выскочила из спальни Лидочка. — Ни за что!

— Ребёночек?! — зарычал наполовину переодетый отец Лидочки. — А это видел? — и снова приставил к носу Саши кулак. А Лидочке объяснил: — Дура, кто ж это на детей от незарегистрированного брака алименты платит!

По дороге в ЗАГС Саша сбежал.

А женился Саша на замухрышке Тосе. Чем она его взяла — кто знает? Узнав это, Верочка поплакала, Леночка назло ему отбила еврея Якова Иваныча у жены, Наденька в порыве гнева порвала расписку, в которой Саша обещал на ней жениться, а отец Лидочки сказал:

— Я этого прохиндея всё равно убью!

Мишкин брат

Фамилия его, как и у Мишки, была Потанин, оба они происходили из древнего казачьего рода, осевшего в Якутии ещё с Михаила Стадухина. И если Мишку все звали Мишкой, то брата его не иначе, как только по фамилии, Потанин. Дело в том, что от своего казачьего рода достались ему в наследство широкая натура и независимый характер. Называть его поэтому Алёшей, как он проходил по метрикам, ни у кого не поворачивался язык. Да и по внешнему виду он никак не походил на Алёшу. Могучее сложение, большой лоб, низкие, как у быка, надбровья и широко расставленные глаза не вязались с этим по-интеллигентному мягким именем, а по-топорному скроенный нос придавал ему вид человека самоуверенного и грубого.

Помню, прошлым летом я, Мишка и этот Потанин сидели на берегу реки и ждали с другого берега лодку. Зная местные порядки, мы не надеялись на скорую переправу и, от нечего делать, слонялись по круто сбегавшему к реке галечному откосу и не знали, куда спрятаться от безделья. Противоположный берег с высохшей на солнце жёлтой глиной и убегающим вдаль болотистым редколесьем наводил уныние, ленивая река с мутной, как в луже, водой, кроме тоски, ничего не вызывала, а каркающие над головой вороны раздражали. Видимо, в якутском посёлке, что стоял за нами, на помойках они уже всё выбрали и теперь надеялись поживиться объедками, которые, как они хорошо знали, всегда оставляли им люди, когда переправлялись на другой берег. Не ошиблись они и с нами.

— Студент, — скомандовал Потанин, — делай костёр, а я за водкой.

Студентом он называл Мишку за то, что считал его хлюпиком и ни к чему не приспособленным в жизни. Мне казалось, что это не так. За Мишкиным мягким характером я видел по-человечески большую порядочность, а за неброскостью его слов — стремление уйти от скороспелых суждений о людях. Да и внешне

он ничем не был похож на Потанина. У него было открытое лицо, по-детски доверчивый взгляд, а когда он улыбался, казалось, это он не просто улыбается, а ещё и дарит тебе свою улыбку.

— Ну, нар-род! — выругался Потанин, вернувшись из посёлка.

— Какой народ? — не понял я.

— А такой! — зло ответил Потанин и нервно, словно сомневаясь: уж не оставил ли он водку в посёлке, стал искать её в рюкзаке.

— Чего раскипятился-то? — не понял его и Мишка.

— А ты помолчи! — прикрикнул он на него и, достав бутылку водки, снял с неё пробку зубами.

Уже выпив, он всё ещё не мог успокоиться.

— Ведь им, чувырлам косоглазым, что ни дай, всё не то, — сердито продолжал он. — Дом — вот он, рядом. Русский дурак тебе поставил. Сиди в нём и пей свой вонючий чай. А он: скус не тот! Ах, ты, харя! Скус ему не тот!

— Да кто харя-то? — уже рассмеялся Мишка.

— А ты помолчи! — снова прикрикнул на него Потанин.

Я давно заметил: когда Потанин не в духе, он Мишке всегда затыкает рот.

— Да что случилось?! — рассердился и я.

— Ха! — зло рассмеялся в ответ Потанин. — Случилось! Чаю ему, видите ли, с костра надо! Спрашиваю: «Харя, почему не дома чай кипятишь?» А он: «Скус не тот!» Да тебя, чувырла, для скуса-то сначала отмыть надо! — и, кажется, немного успокоившись, сделал вывод: — Не-е, тунгусы — они и есть тунгусы.

— Каждому своё, — заметил я.

— Ну, не скажи! — снова вздёрнулся Потанин. — Со своим-то они давно бы хвост откинули. Только на нас и держатся.

Мишка этого не вытерпел.

— Любая нация, — твердо заявил он — имеет право на собственное существование.

— Нация — да, а тунгусы — нет! — обрезал Потанин, снизойдя, наконец, и до ответа Мишке.

И тут мы увидели, как к костру со связкой вяленого хариуса, шаркая стоптанными торбасами, подходит старый и, похоже, уже до костей высохший якут. Глаза у него слезились, а рука, в которой он держал связку с хариусом, тряслась.

— Вот он, твой народ! — расхохотался Потанин.

Подойдя к нам, якут несмело, словно боялся, что его прогонят, предложил;

— Рыбка хос? Кусай.

— Водки, что ли, захотел? — грубо перебил его Потанин.

— Зачем водыка? Водыка не нада, — ответил якут.

— Ну, так и вали отсюда! — послал его Потанин.

Услышав это, Мишка взорвался.

— Не смей так! — крикнул он.

Похоже, от обиды за якута он готов был Потанина ударить.

Обиделся на Потанина и якут.

— Зачем обижай? Обижай не нада, — сказал он.

И, оставив хариуса, побрел обратно в посёлок.

— Получил?! — уколол Потанина довольный Мишка. — Харя-то не он, а ты.

— А это мы, студент, посмотрим! — расхохотался Потанин и крикнул якуту: — Эй ты, иди сюда!

К сожалению Мишки и моему тоже, якут вернулся. Когда он пил, у него тряслись не только руки, но и голова.

— Якута молодец! — кричал Потанин и хлопал его по спине.

— О-о, водыка скусна! — заискивающе хихикая, отвечал ему якут.