К морю Хвалисскому
Шрифт:
Когда снекку сняли с мели и осмотрели дно, которое, к счастью, оказалось в порядке, солнце стояло еще высоко. Потому Вышата Сытенич решил двинуться дальше, чтобы попусту не терять дня.
Ладья снова как по вышитой скатерти заскользила по водной глади. Парус надул попутный ветер – неугомонный бродяга, которому прискучило качать в гнездах несмышленых птенцов и захотелось погулять на степном просторе. Летел он с заката, с родной, покинутой, казалось, так давно новгородской земли. В его благоухающем травами ласковом дыхании чудилось прикосновение знакомых рук и губ, и, верно,
Торопу не спалось. Все, что не дает сердцу заледенеть, было давно потеряно. И причина этого несчастья скрывалась там, за несколько десятков дневных переходов в далекой, выжженной солнцем хазарской земле. Потому он сухими недреманными глазами вглядывался в речной простор. Потому первым услышал вдалеке треск ломающейся древесины, крики и лязг – звуки, которые ни с чем не спутаешь. Потому первым увидел на горизонте маленькие, как игрушечные челночки из чурочек, сцепленные насмерть два корабля: беспомощную, как курица в когтях коршуна, знакомую торговую ладью и пестрый урманский драккар.
Драккар в переводе означает дракон. Это грозное имя боевой урманский корабль получил благодаря страшной морде, украшающей штевень. Кто лучше распугает косматую нечисть и наведет ужас на всех возможных врагов, как не свирепый родич славянского Змея Горыныча. Да и сам драккар, длинный, многовесельный, с поджарым брюхом и острым килем, чем-то напоминает морского дракона. Немало времени Тороп провел в его чреве, пока пробирался с Фрилейфом в Новгород.
Сейчас такой дракон заполз своим обитым железом, покрытым тиной и водорослями брюхом на корму торговца, разбив руль, сокрушив в щепы скамьи, весла и часть настила. И слетевшая с его палубы отчаянная ватага, по-урмански хирд, клала свою кровавую требу Одину, Тору и Даждьбог весть еще каким богам.
– Датчане, – уверенно определил Вышата Сытенич. – Викинги. Неужели опять дозорные на Нево проморгали?
– Они от моря Хвалисского пришли, – отозвался Лютобор, всматриваясь из-под ладони вдаль. – Я знаю этот парус, – пояснил он. – Это Бьерн Гудмундсон, викинг из Ютланда. Он прежде служил басилевсу, а теперь его пригрели хазары.
– Да как такого молодца не пригреть! – подал голос с высокой скамьи у прав и ла дядька Нежиловец. – Сразу видно, мастер своего дела. Так наехать на корму – это надо постараться!
– А рубят-то кого? – потирая глаза со сна, недоуменно заморгал Путша.
– Кого-кого, – без тени улыбки проворчал сидящий с ним на одном весле Твердята. – Мала рубят! Больше некого.
Теперь снекка подошла ближе, и стало видно, что это действительно Мал. Дела его были плохи. Примерно половина его людей лежала на залитой кровью палубе, чтобы вряд ли когда-либо подняться. Остальные, оттесненные на нос, продолжали обороняться. И хотя делали они это куда лучше, чем можно было предположить, поглядев, как бестолково они штурмовали этой весною соседский
Сам Мал, притиснутый к мачте, держался только силой своей воли. Его правая рука, пронзенная двумя стрелами, отказывалась служить, и он подпирал ее левой, думая, вероятно, только о том, чтобы не выронить из немеющих пальцев скользкий, пропитанный кровью черен меча. У его ног лежал раненный копьем в грудь Соколик.
Пересчитав количество весел на драккаре и помножив это на число сидящих у одного весла гребцов, Талец потрясенно взъерошил пятерней волосы на затылке:
– Мал что, рехнулся принимать бой? У него же вполовину меньше людей.
– Похоже, ему не предоставили выбора, – презрительно скривив рот, отозвался с соседней скамьи Лютобор. – Сколько я знал Бьерна, он всегда нападал без предупреждения, а иногда перед тем специально выставлял белый щит. Думаю, не было бы несправедливым, кабы и над ним кто-нибудь когда-нибудь учинил подобное.
Он вопросительно посмотрел на Вышату Сытенича, но тот молчал. Дружина тоже безмолвствовала: от Бьерна Гудмундсона они пока никаких обид не видали, зато у всех до сих пор свистел в ушах ветер ненастного весеннего дня и слышался рев оголтелой толпы, требовавшей расправы.
Дядька Нежиловец прочистил горло:
– Табань, ребята! – скомандовал он. – Парус убрать!
– Я, кажется, такого приказа не давал, – сухо заметил боярин.
– А какой еще может быть приказ? – обиделся старик. – Велишь ради этого гуся Мала животом своим рисковать? Да ему и его умникам давно было пора задницу надрать! За все хорошее!
– Да как же так можно говорить, дяденька! – попыталась пристыдить старика Мурава. Девица смотрела на побоище огромными, широко распахнутыми глазами, закусив губу, чтобы не дрожала. – Коли не вмешаться, их же всех порубят!
– И они бы нас весной порубили, не задумываясь, кабы не посадник.
– Они же наши, новгородские! Соседи и братья кровные!
– Хороши братья, – хмыкнул боярин. – Дом чуть не спалили.
– Так это же не они! Это Соловьиша! – Мурава едва не плакала.
Тороп ожидал от нее многого. Девка жалостливая она и есть. Но чтобы до такой степени не помнить зла! Будто не нынешним утром еще Малов Соколик ее ромейской ведьмой обзывал.
Вышата Сытенич посмотрел на приблизившиеся на расстояние пары перестрелов медленно качающиеся на воде корабли, прошелся взглядом по своей ладье, полюбовался на сидящих у весел в ожидании приказа храбрых гридней, многих из которых сам взрастил, затем перевел глаза на дочь:
– Вот, что я тебе скажу, Мурава Вышатьевна, – проговорил он в наступившей тишине, нарушаемой только шумом приближающейся битвы. – Этой ладьей пока я командую, – он выразительно посмотрел на дядьку Нежиловца, – и я решаю, рисковать моим людям животами или не рисковать. Поэтому, краса моя, иди-ка ты к себе да сиди тихо, не высовывайся. Будет бой!
Он распрямился резко и упруго, как тугой лук, когда с него слетает стрела, скомандовал:
– Весла на воду, брони надеть! Думаю, с этими хазарскими ютами нам все равно встретиться придется. Так чего же медлить?!