К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые

Прилепин Захар

В процессе шумного обсуждения сложившейся ситуации выяснилось, что за свет селяне все те двадцать пять лет, пока не видели никакого начальства в глаза, платили. Пусть не все платили, но сознательное большинство, воспитанное еще при прежней власти, старалось платить. От этого сознательного большинства как раз осталось человека четыре, не считая ушедших в лес за грибами прошлой осенью и не вернувшихся до мая.

— Вон и бабка Валентина Христофоровна подтвердит, что платили! — сипло кричали селяне, кивая в сторону завалившейся на один бок избы, где

проживала самая ответственная и занимавшая в свое время серьезную сельскую административную должность гражданка почтенных лет. Родилась она, судя по всему, в самый разгар прошлой Гражданской войны, когда в местных лесах прятались от красных комиссаров всевозможные «зеленые».

— Да, к Христофоровне идите! — велел подъехавшей комиссии один из последних деревенских могикан; да и выглядел он так, как я в детстве представлял себе этих самых могикан: голый, босой, лишь повязка неведомой ткани на бедрах, взгляд гордый, даже величественный, кожа коричневая, задубелая, по всему лицу глубокие и пыльные шрамы, нос орлиный. Запах тоже такой… могиканский. Настойками какими-то древними веяло от него и ярыми травами. Даже красивые главы комиссии старались держаться подальше, чтоб малейший ветерок из уст могиканина в их сторону не дул.

Комиссия пошла к Христофоровне.

Подробное содержание разговора с ней осталось нам неизвестным, однако суть сложившейся коллизии вскрылась стремительно.

В течение чуть ли не полувека Валентина Христофоровна собирала деньги за свет с жителей деревни. И первую половину указанного срока переводила деньги в нужную организацию.

Потом то ли организация эта исчезла, то ли Валентина Христофоровна на примере самых деятельных и предприимчивых граждан страны решила изменить свою жизнь — но сложилось так, как сложилось.

Кто еще мог — нес свои десятки к ней, кто не мог — не нес. Валентина Христофоровна ни с кого ничего не требовала ни разу, да и собирала взносы чуть ли не по советским раскладкам: сущие копейки.

Втайне допускаем, что, не отказываясь брать с селян деньги, она просто обеспечивала своим соседям душевное равновесие: чтоб они попусту не беспокоились о всяких коммунальных пустяках. Ну, может, иногда вознаграждала себя шоколадкой за труды праведные, что ж с того.

К тому же ведь и в райцентре про целую деревню забыли накрепко — даже «скорую» со временем перестали присылать: «Все равно не успеем!» — говорили поначалу в телефоне. А потом вообще стали огрызаться: «Нет такой деревни — куда мы поедем-то?!»

Единственная организация в стране, которая не забывала о селянах, — главная государственная партия с бурым медведем на стяге. Каждые выборы партийцы привозили урны с бюллетенями, получали свои 95,5 % кровью отработанных голосов и отбывали. Видимо, своим медвежьим чутьем они всегда могут разнюхать, где еще пахнет живым человеком.

А бабушка собирала деньги, когда ей было семьдесят лет, и, поди, думала: да ладно, пока хватится городское начальство, я, может, и помру.

Собирала, когда ей было семьдесят пять — но никто

не вспоминал про деревню.

Когда восемьдесят исполнилось, тоже собирала — и все равно никакой начальник не являлся проверить крутившее свое счетчики.

Так и девяносто годков подошло незаметно.

Наконец приехали служивые — но, разузнав все, даже ругаться не стали. Один махнул в сердцах левой рукой, другой правой — и раздали всем собравшимся на сходку квитки, где обозначалось, куда идти, чтоб оформить себе свет в окне.

И кипяток в электрическом чайнике, правильно подсказываете.

Про бабушку еще добавить пару слов?

А чего говорить: на нее и не обиделся никто, люди у нас живут добрые, веселые и с юморком. Посмеялись и забыли.

Мы все забыли напрочь.

Ничего не помним, как и не было ничего.

Может, и не было никакой деревни здесь никогда.

Вот приедет следующая комиссия черед двадцать пять лет и все выяснит.

2009

«Пропуск здесь — я!»

До недавнего времени их было трое: две женщины и один не женщина.

Сутки отсидят — и домой. Иногда меняются сменами, и тогда кто-то из них сидит двое суток.

Речь о вахтерах в офисном здании, где располагается редакция газеты, которой я руковожу.

Нас всего восемь человек в редакции, все молодые и, скажем прямо, интеллигентные люди. Вахтеры знают, чем мы занимаемся: каждую пятницу мы выкладываем свежий номер нашей газеты, штук 50 экземпляров, на стойку возле вахты. Ее сразу разбирают служащие других офисов, в течение получаса. Те, кому не досталось газеты, иногда стучатся к нам и просят: «…нет ли еще номерочка?» Нашу газету нельзя купить в киоске: мы порой ругаем местные власти, и по совету губернатора наше издание было изгнано из киосков «Союзпечати».

Мы, конечно, даем номерочек, забесплатно, нам не жалко.

Так получилось, что на первом этаже этого здания располагается только наш офис, соседей у нас нет. Все остальные учреждения — на втором, третьем, четвертом, пятом. Люди, работающие в этих учреждениях, курят в курилках на своих этажах; и вообще, как я понимаю, занимаются там чем хотят, — ведь их никто не видит, никому они не мешают.

А наша редакция располагается прямо напротив входа в здание, и если мы выходим курить, нам приходится идти мимо вахты.

Каждый раз, когда прохожу, например, я — кожей чувствую, насколько неприятно людям, сидящим в будке, мое существование. Знаете, иногда люди умеют нарочито смотреть мимо, показывая всем видом: тебя вообще нет, ты пустое место. Вот так смотрят наши вахтеры: ледяным, брезгливым взглядом в никуда, сквозь меня, сквозь моих товарищей и сотрудников.

Даже не знаю, когда это началось.

Мы въехали сюда два года назад.

Ну, вахтеры и вахтеры, никто особенно не заморачивался. «Здравствуйте!..» «До свидания!» «Да, вот этот ключик!» «Ага, спасибо!»