К небу поближе

Имя Виктории Андреевой ассоциируется с двуязычным журналом «Гнозис», с «Антологией современной американской и русской литературы, графики и живописи», со статьями о современной русской и западной литературе, со стихами, прозой, переводами современных западных поэтов. Ее эстетическая и поэтическая позиции вполне артикулированы. Это – метареализм, творческий прорыв в область трансцендентного. Она прекрасно демонстрирует умение заглянуть за пределы явленного и передать это в прозрачных, «настроенных по ветру снов» стихах. Виктория Андреева – поэт

искушенный и ненавязчивый. Ей присущи собранность, такт и рефлексия. Культурно освоенное пространство ее стиха органично впускает диссонанс, перебои дыхания и ритма, характерные для модернизма. Эту поэзию не спутаешь ни с чьей другой, она отличается «лица необщим выраженьем». Андрееву называют герметическим поэтом, хотя на первый взгляд ее стихи могут показаться обманчиво доступными – и в этом смысле они очень московские. Виктория Андреева была не громким, но полноправным участником московского литературного подполья, будучи дружески или опосредованно, через друзей, связанной со многими литераторами того легендарного периода. Она была одной из первых, кто заявил о существовании нового поэтического пространства. Ее статья о московской и питерской поэзии «В малом круге поэзии» была в 1978 году опубликована в нью-йоркском «Новом русском слове». Имена Станислава Красовицкого, Леонида Аронзона, Генриха Худякова, Анри Волохонского прозвучали в ней с полным уважением, которого достойны эти поэты.

Виктория Андреева выросла в Замоскворечье. Московский университет был ее alma mater, а позднее она училась в докторской программе Нью-Йоркского университета.

Стихи, проза и эссеистика Андреевой печатались в периодической печати в Москве, Париже, Нью-Йорке, Лос Анжелесе, Филадельфии. Книга ее стихотворений «Сон тверди» вышла в Нью-Йорке. Среди других ее публикаций – двуязычная книга стихотворений в переводе замечательного английского поэта и переводчика Ричарда Маккейна «Телефонный роман» и пьеса «П.Я. Чаадаев».

Аркадий Ровнер

С чем мне связать стихи этой женщины с таким тонким иудейским, или итальянским лицом, появившейся на пороге моего дома в Томилино, в окружении своего мужа и сына лет двенадцать тому и так радостно удивившейся букетику незнакомых ей фрезий, которые моя жена подарила ей?.. С чем же связались в моей памяти ее строки? С прозрачными ли овидями Прованса? С терракотовыми их холмами? С крылатыми ли пиниями генуэзских побережий? А, может быть, с многоэтажными каменными призраками ночного Манхэттэна, или с забытыми людьми и Богом русскими церквями и деревнями – под нетопырями осенних туч?

Вытолкнутые советским духовным прессом на Запад, лет за двадцать до нашей встречи, после эмигрантских мытарств (особенно нелегких для гуманитариев), преподавая и выпуская при этом литературно-философский журнал «Гнозис», встречаясь с последними могиканами русской эмиграции первых волн, но так и не вписавшись в контекст жизни «Американской империи», они вернулись в бурно меняющуюся Россию 90-х.

Что же принесли с собой эти странники, казавшиеся нам уже немного иностранцами? Виктория прочитала стихи, и они сразу поразили своей грациозной прихотливостью, акварельной зыбкостью образов и картин. Скрипичностью звука и прозрачной печалью. «Монтеверди»… «Сон тверди» – переливались

имена и названия.

лаванды терпкая печальсухая прелесть иммортелейрастрескавшиеся пленерыпрованса —небасиреневая пастораль«Сон тверди»

Нам с женою и сыном – «подмосковным коктебелам», поклонникам Макса Волошина, открытым душой Средиземноморью – все это было интимно близко:

ритмичное дыханье горих закругление туманноявленье их отчасти страннодля жителя равнин и долих гобеленная печальплывет заплаканно и строгомечтательным подножьем Богав холодную как бездна дальи в этом долгая услададля вечереющего взгляда«Пятна света»

Строчки являлись легко как жест руки – анжамбеманы, ассонансные, как бы необязательные созвучия вместо рифм, отзвуки французской речи – школа новых поэтик и в тоже время классическое целомудрие души, избегающий тяжких соблазнов постмодерна.

В ее поэтический опыт органично вошла поэзия целой плеяды поэтов русской эмиграции и особенно русских парижан 1920-х и 1930-х годов – стихи, ранее у нас неизвестные. Ей были близки такие имена как Адамович, Поплавский, Червинская.

…А вот я смотрю стихи юной Виктории, 60-х годов, когда казалось «все начиналось» в расселинах льдов советской «Утопархии», представлявшихся вечными. В Москве тогда закипали художественные течения, возникали литературно-философские кружки, поэты вырывались со стихами на площадь Маяковского.

Читаю стихи Виктории из тогдашнего сборника «Нафталинный Пьеро»:

мне – белый флаг надежд.мне – в поле сирый ветер,протянута рука из под полыодеждмне – робкие стихи, неверныеобетыи зыбкие мечты передрассветных звезд

И, конечно, вспоминается страннический венок Макса Волошина:

в мирах любви – неверные кометызакрыт нам путь проверенных орбит…

Это странничество, бесприютность на земле, что в России, что на Западе – постоянный мотив лирики Виктории Андреевой.

А здесь юная Виктория как бы роднится с ушедшей к тому времени Ахматовой, может быть, уже видя себя в Париже:

…мир без тебя —как это просто:сырой и будний блеклый деньи на трамвайной остановкепоземкой мартовской метельи снега черная каемкаи я, как ты, с парижской челкой«Нафталинный Пьеро»

А вот и московское детство. Ведь детство для каждого поэта —

«Ковш душевной глуби»:

чулан в котором помнится когда-то хранилось платье бабушки Агаты и шепот музыки как нафталинный шорох и вечное брюзжание часов <…> и занавеску ветер чуть колышет и кто-то в кресле спит почти не дышит не слышно в комнате ничьих шагов лишь слабый и полузабытый знакомый с детства аромат духов(Там же)