К неведомым берегам

Чиж Георгий Прокофьевич

Отсюда Невельской решил идти с промерами прямо к мысу Головачева, но не дошел и опять угодил на мель. Густой туман не давал никакой возможности ориентироваться.

Горькую думу думал Невельской, выстаивая подолгу в одиночестве на мостике. Как бы злорадствовали все его недоброхоты и критики, если бы сейчас видели его положение! Холодные капли оседали на зюйдвестке и мелкими рябинами покрывали лицо, соединялись и струйками стекали по шее и подбородку, неприятно щекотали и леденили грудь. Команда отсыпалась. Просветлело только на третий день.

«От мыса Головачева

на запад, — доносили посланные в разведку, тянется отмель глубиной не более восьми-девяти футов, с глубокими ямами, в беспорядке разбросанными и часто вовсе не связанными друг с другом. Прохода от мыса к югу нет». Оставалось попытать счастья у западного, материкового берега. Так Невельской и порешил.

Ощупью потянулся «Байкал» вдоль уходившей на запад кошки. Высланный вперед на шлюпке мичман Гроте на достаточной для транспорта глубине стал на якорь в качестве бакена. Дойдя до этого места, «Байкал» благополучно обогнул кошку по глубокой воде и, бросая лот, стал подвигаться к материковому берегу и вместе с тем — вперед, избрав ориентиром высокую конусообразную гору, видневшуюся за мысом Ромберга. За кошкой, ближе к западному берегу, оказалась глубина в шесть сажен. До берега оставалось около полутора миль. Очевидно, «Байкал» нащупал фарватер. Действительно, глубина ближе к берегу стала уменьшаться.

Двигаясь короткими галсами, зигзагом между отмелью и берегом, Невельской устанавливал ширину прохода к югу.

Операция была тяжелая: садились на мель, с трудом стягивались и опять садились. Стемнело, моросил холодный дождь. Люди выбились из сил и ворчали, офицеры пожимали плечами и не проявляли никакой инициативы. Невельской не сдержался, и впервые на корабле услышали начальнический окрик и брань.

Офицеры и команда притихли, насупились. В кают-компании весь вечер царило угрюмое молчание. Недовольный всеми и собою Невельской, забившись в свою каюту, ворочался без сна до утра. Корабль стоял на якорях, придавленный плотным туманом. В головах измученных, оторванных десятком тысяч верст от родины людей рождались тяжелые кошмары и беспросветные, как этот туман, мысли…

Утром внезапно поднявшийся свежий ветер разорвал в клочья навалившуюся на «Байкал» мокрую и холодную подушку тумана, и корабль, имея впереди идущие с промерами две шлюпки и байдарку, как только что покинувший постель тяжелый больной, неверно и медленно двинулся вперед. Встречное течение оказалось настолько сильным, что только порывы еще более усилившегося ветра позволяли передвигаться вперед редкими и короткими бросками.

— Идем, как стрелковая рота в наступление: перебежка — и носом в землю, — сказал сумрачного вида матрос, ослабляя в руках шкот.

— Вспомнил, балда, пехоту, перебежки, — с сердцем ответил сосед, тоже со шкотом в руках, повысил голос и крикнул, заглушая свист ветра в снастях: — Дурак! Не трави шкот, перекашиваешь! Тяни живее!

Под вечер удалось, наконец, бросить якорь при входе в лиман Амура. Отсюда уже можно было начинать его исследование и поиски фарватера дальше к югу на гребных судах. Лиман представлялся беспредельным и для изучения с наличными

ничтожными силами по-прежнему недоступным. Люди приуныли, приуныл и командир.

Неправильные и быстрые разрозненные течения, лабиринты мелей, банок и обсыхающих лайд, противные юго-западные ветры сбивали парусный «Байкал» с пути и старались выбросить его из фарватера в стороны — то на одну, то на другую мель. Что же будет дальше? Ушедшим в разведку гребным судам было не легче.

Транспорт обезлюдел — на нем оставалось всего десять человек, все остальные брошены на исследование лимана: Гревенс — на шестивесельном баркасе, Гроте — на четырехвесельном, Гейсмар — на вельботе. Резкий порыв ветра вмиг раскидал их во все стороны: баркас выкинуло на лайду, вельбот на сахалинскую отмель, шлюпку — в море…

Промокшие до костей офицеры с командами еле добрались до берега и из выброшенных на сушу кусков коры и дерева развели дымный шипящий костер. Разделись и стали обсушиваться.

— Надо бы, — натягивая на себя заскорузлую от соленой воды рубашку, сказал, зевая во весь рот, Гревенс, — вы-ста-а-вить на-а ночь кара-а-ул, — и умолк.

— Ка-акие там еще караулы! — сонно возразил уже свернувшийся в клубочек Гроте. — На сто верст никого… — и заснул.

Никто, впрочем, успокоительного ответа Гроте не слыхал: согревшиеся офицеры и матросы спали мертвым сном.

Разгоревшийся было костер погас, но люди не просыпались.

Пробуждение от холода на рассвете оказалось весьма неприятным: исчезло все платье, продовольствие и сапоги. Рекогносцировка полуголых матросов выяснила близость большого гиляцкого селения.

5. Чудесные превращения

— Ваше высокоблагородие, три лодки! — закричал матрос с салинга отбывающему на мостике почти бессменную вахту самому капитану и показал рукой по направлению к берегу Сахалина.

Геннадий Иванович вскинул трубу и удивился — он узнал своих, и сердце его сжалось от недоброго предчувствия: возвращались все вместе, не вовремя, почему-то в одном белье, несмотря на холод и ветер.

Через час сконфуженные офицеры и матросы с потупленными глазами предстали перед капитаном в одном белье и без сапог. Кровоточащие, синие от холода ноги, выбивающие мелкую дробь зубы и опущенные головы говорили о многом, но не все. Гревенс взошел на мостик к капитану и, заикаясь, доложил. Капитан слушал, стиснув зубы.

— Инструменты? — спросил он.

— Целы, господин капитан! — ответил, дрожа уже не столько от холода, сколько от стыда и волнения, Гревенс, чувствуя на себе взоры своих раздетых матросов и любопытствующей команды корабля.

Наступило долгое молчание. Невельской обдумывал, как поступить.

— Господа офицеры, — сказал, наконец, членораздельно Невельской, — я арестую вас. Лейтенанта Гревенса за разгильдяйство и непростительное легкомыслие — на семь суток, остальных — на трое. Исполните в первый же день по прибытии в порт. Командам объявляю выговор. А теперь марш по местам, привести себя в порядок, умыться, обогреться и пообедать!