К судьбе лицом
Шрифт:
Вот только я бы сказал не «мелочи», а «терпение».
Я молчал. Тому, кого на земле поминают не иначе как в связке с Танатом Жестокосердным, не пристало отвечать на упреки женщины.
– Пошлешь за ней? – спросила она наконец.
– К чему? Чтобы он увидел ее в двух шагах, когда обернется? Ты жестока.
Глаза вспыхнули упрямым зеленым блеском – трава под солнечными бликами, лицо на секунду потеряло маску величия и стало – просто прекрасным и просто упрямым.
– Пошли за ней, Аид. Все равно, что ты думаешь. Я буду верить, что им под силу даже мелочи.
Так-то
Мне никого не нужно было посылать. Тень Эвридики, услышав немой приказ, отдавшийся от стен моего мира, уже была на пути к выходу, маячила за спиной своего героического кифареда. Тот, кажется, еще хотел ее обнять, да Гермесу пришлось растолковывать: мол, это лишь тень, давай-ка поторопимся и оглядываться не будем. Образец терпения, как же.
Музыки больше не было, и можно было отправляться по делам, но приемный зал замер в тишине и ожидании, словно вслушиваясь в далекие отголоски, словно играя в игру, заключая неслышимые споры: выйдет? обернется?
Я сидел тоже, опершись щекой на кулак. Жребий все-таки примолк, и я почти слышал, как с каждым шагом ворочаются предательские мысли в голове у певца. Шагов позади не слышно. Но ведь она же тень, так что и не должно? Он ведь клялся, что вернет мне ее. И он ведь бог. Но шагов позади не слышно…
Я поморщился, когда кифара у самого выхода взорвалась криком скорби. Он прошел Харона, надо же – я думал, столько не продержится. Наверное, сорвался в нескольких шагах у солнечного света.
«Гелло, – позвал я без слов. – Слетай к Харону, предупреди: второй раз перевезет кифареда сюда – я самолично буду присутствовать на его свадьбе с Медузой».
Гелло – его бесчувственное сердце происходящему немало порадовалось – весело хрюкнул и пропал.
Отзвуки жалобных вздохов кифары доносились во дворец от входа еще несколько дней и постепенно замолкли, слившись со стонами теней…
* * *
Куски. Плохо держащиеся друг за друга лоскуты памяти. Тронь – разлетятся стайкой летучих мышей, запорхают вокруг, замельтешат памятными оттенками тьмы. Черными дырками в полотне воспоминаний.
Что там было после Орфея?
Не умею я правильно вспоминать. Учителя-аэда у меня не было – вот и не умею. Глаза лавагета выхватывают основного противника из гущи воинов, глаза вора высматривают – самое ценное, глаза дурака обращаются к самому яркому.
Длинно, с красочными подробностями, от дня ко дню? Не мое.
Остро. Быстро. В цель.
Если бы не клятва – проскакал бы по основным вехам черной саранчой. Свалил память в воды Амсанкта, понаблюдал – как она тонет…
Так нет, сиди, кряхти: что там
Было два года.
Обычных, ничем не примечательных, оттого вдвойне, втройне, в сотню раз более драгоценных – и потому я зажимаю их в кулак, как скряга – подобранные на дороге истертые оболы. Зажимаю, баюкаю на груди. Пригодится расплатиться с моим Хароном.
Зачем вспоминать два обычных года? Я кормил Цербера. Раз десять, наверное. Пес гонялся за лепешками, радостно повизгивая. В мир повалили кентавры – их прирезал тот самый сынок Посейдона, который, сам того не желая, достал жену для Диониса. Было много судов – это из-за того, что сыновья Гипноса наигрались с его чашей. Теперь жребий бросали – кому бы скинуть. Смертные местами спали, а на каких-то островах – не дожидались сна, и смертей от этого прибыло, и Гермес докладывал, что Зевс уже подумывает – не слишком ли я суровую кару наложил на своего посланца?!
Обнаглевший вконец Гипнос полагал, что не слишком.
Еще дважды спускалась Персефона. Как обычно. Прощалась тоже как обычно, получая от меня «До скорого свидания».
На поверхности Геракл, победитель смерти, исполнил какое-то очередное задание Эврисфея – Гермес расписывал, какое, я не особенно слушал. Героями и без того были полны разговоры – что в Среднем Мире, что в подземном.
Скольжу по гладкому, без единой зазубринки льду прошлого, пытаясь ухватиться за важное.
Зевс бы, наверное, возмутился: кажется, у меня кто-то съел два года, а я и не заметил. Семь сотен дней – и нет деяний ни на одну песню, все суды да подземная скучища, да обсуждения нового любовника Ламии и ссоры сестер-Горгон.
Дни золотоносным песком просеиваются сквозь пальцы. Сейчас оставят нужное: самородок. Точнее, даже два самородка. Не чета Орфею – скромному, хоть и звонкому, хрусталю.
А мне хочется жадно ловить песок, чтобы оставить его себе. Память о скучных днях рядом с женой, о прогулках по берегам Ахерона, ежегодном пире Эриний, визитах Гермеса… крошки со стола, обрывки дороги между городами, ничего не значащий с точки зрения аэдов прах – поймать, удержать и спрятать.
Только вот колесницу памяти не остановишь, и мысленно я уже пролетел эти два года: дни ворохом песчинок стекли с ладоней в черную воду, оставляя одно.
Важное.
– Тесей!
Слово звонко прокатилось по залу. Отпрыгнуло от одной бронзовой колонны, от другой. Раздробилось на сотни маленьких «Тесеев», старательно полезло в уши к присутствующим.
Гермес пылал щеками, стоя перед троном. Взгляд Вестника обещал нечто особенное.