К. Р.
Шрифт:
«О, Боже! Это же гимн Природе! — взволновался К. Р. — Ее взгляд, ее дыхание я вечно ловлю для своих стихов! За ее тайной охочусь! Но ее постигли только Пушкин и Фет…»
БУДЕТ ЛИ БАЛ?
Только Константин Константинович с размягченной душой собрался сделать запись в дневнике, как вошли жена и Татьяна. «Красивая, милая и умная девочка, — подумалось ему о дочери. — Похожа больше на Лизу, и это славно».
— Пап'a, у нас опять в Павловске зимой будут только серьезные спектакли и вечера? — спросила Татьяна.
—
— Но почему не бал, не маскарад? Моя подруга Полина говорит: «Ваш Павловск такой красивый, он создан только для веселья. А вы живете закрыто, по ранжиру». Она сказала, что Императрица Мария Федоровна вернулась из Дании и будет жить в Аничковом дворце.
«Дагмара не жила там уже пять лет», — подумал Константин Константинович и, улыбнувшись, спросил:
— Ты думаешь, возобновятся балы?
— Пап'a, ну ты же знаешь, что никто в России не любил так танцевать, как…
— … Принцесса Дагмара, Императрица России Мария Федоровна, — подхватил он. — Это верно, она была неутомимой. И откуда вы с твоей Полиной всё знаете?
— Теперь вокруг всё-всё ругают: светскую жизнь, литературу, молодежь, Думу, политику, женские курсы, лекции Сеченова, врача Бокова, сестер милосердия. В лекциях для женщин одно можно, другое — нельзя… Словно женщины родились в зоопарке… Я уйду в монастырь!
— Татиана, прекрати. Ты откуда всё это взяла? — возмутилась Елизавета Маврикиевна.
— Тетя Оля говорила…
— Ну-у, это ты зря… — нахмурился отец. — Королева эллинов слывет одной из умнейших женщин.
— Татиана, оставь нас с Пап'a на несколько минут.
Дочь вышла.
— Прости нашу девочку… — сказала Елизавета Маврикиевна. — Но ведь действительно говорят, что блистательный Павловск мы превратили в Академию наук. То исторические чтения, то совещания по физиологии, то по литературе. То ты зовешь к чаю надзирательниц с Пироговских курсов, то профессоров математики… Тебя пугаются, встретив в аллеях Павловска с карандашом и тетрадью.
— Но я все же поэт, — по-детски смутился Константин Константинович.
— Я знаю, милый, но кто-то подумает, что ты деревья считаешь, — пошутила Елизавета Маврикиевна.
— Павловск — это философская поэма о сути духовной жизни, а его парк — приют поэзии и искусства… И кто этого не понимает, пусть веселится на дачах! — обиделся К. Р.
— Не надо, Костя. Пойми, сейчас всё вокруг так напряжено, так сумрачно и невесело… А час молодости короток и должен быть светлым. Разумеется, Тане хочется танцевать на балу, а не слушать беседы с надзирательницами.
Елизавета Маврикиевна поцеловала его в голову и оставила одного в кабинете наедине с дневником.
Великий князь откинулся на спинку кресла и увидел себя в зеркальной двери бывшего отцовского кабинета. Когда отец был в его возрасте, а он — в возрасте Татьяны, первые балы были для него, юноши, сплошным застенчивым волнением и восторгом, без всякого понимания, что бал — всего лишь атрибут столичной светской жизни, что на балу не только танцуют и ловят влюбленные или восхищенные взгляды, но и решают дела, сплетничают, строят планы, плетут интриги, мстят, хитрят, находят богатых невест и старых состоятельных мужей.
Потом гром музыки, шум, блеск. В 20 лет волновали не мундиры и наряды канцлеров, тайных советников, полных генералов, иностранных дипломатов, полковников, обер-камергеров… Только молодые офицеры-танцоры достойны были ревнивого внимания: они — твои соперники в дивном «саду» дам и барышень. Дамы в сверкающих диадемах, головки барышень убраны цветами. Так полагалось по этикету на Императорском балу в Николаевском зале Зимнего дворца, где танцевало почти три тысячи человек. Приглашения рассылались не позже чем за две недели…
Константин Константинович открыл дверцу письменного стола, потом нижний ящик, достал несколько дневниковых тетрадей, полистал:
«Был бал в Большом дворце, более 2000 человек. Несмотря на тесноту, мы плясали довольно усердно. Я был в конногвардейском красном мундире — есть грех на душе, хотелось пощеголять. Танцевал мазурку с кн. Салтыковой, она такая милая!»
Это 1879 год, январь. Он прикрыл глаза. Разве вернешь этот вихрь тридцатилетней давности, когда все бриллианты, жемчуга, бальные пелерины из лебяжьего пуха, кружева, палантины, веера из страусовых перьев, горделивая девичья осанка, гибкость походки, воздушность были лишь для тебя, двадцатилетнего?!
Он не мог пожаловаться на неуспех, как когда-то Саша, еще не ставший Александром III, жаловался Саше Жуковской, что «хотел танцевать все время, но все милые дамы, и в особенности та, которую он хотел пригласить на мазурку, ему отказали, и он с носом удалился из залы».
Воодушевленный воспоминаниями, Константин Константинович взглянул в зеркало и увидел в нем мужчину пятидесяти лет. И этот мужчина должен был сознаться, что чаще всего на балах его глаза останавливались на жене Саши — принцессе Дагмаре, милой Минни, Императрице Марии Федоровне. Это всё ее имена…
Кажется, в 1883 году на Императорском балу он увидел Минни в каком-то сложном наряде: розовое платье, украшенное впереди цветами, сзади шлейф, на талии розовые перья, на голове большая алмазная диадема с перьями, на шее алмазное ожерелье, принадлежащее короне Российской империи.
— Костя, я совсем не могу танцевать — мне всё мешает, особенно перья. На кого я похожа? Наверное, на обезьянку, — шепнула Минни, скорчив милую гримаску.
В ней всегда была детская свежесть, которую она никогда не утрачивала, даже став Императрицей. «Ни положение ее, ни несчастья, которые она пережила, ни возраст не сняли с нее яркость ее детской души», — говорили знавшие ее.