Каан-КэрэдэИзбранные произведения. Т. III
Шрифт:
— Вот, — сказал Чанцев. — А ты говорил.
— Верно, верно — перебил Елтышев. — Зачем бы ему тогда выручать нас? Я не гордый. Сознаюсь. Ошибся и говорю, что ошибся.
— Ну, основания были, конечно, — снисходительно уступил Чанцев. — Что маслопровод кто-то продырявил, и очень умно, чтобы потерю масла нельзя было заметить сразу, это дважды два! Так мы и доложим. Но пока не звони. Поговорим с Эцем…
— Ладно. Знаю. Дипломатия… Ну, а как же!
Они смотрели на тающий в небе юнкерс. Он поднимался все выше. Авиаторы молчали и улыбались.
— Эх, —
Елтышев, набрав в легкие воздуха, выпрямился:
— А штуковину выбросили!.
Он не договорил. Они помчались, ковыляя по льду.
Тюк был завернут в серое казенное одеяло, искусно перевязан шпагатом. Чанцев выхватил нож.
— Погоди! — закричал Елтышев, — отнесем сначала домой.
— Домой? Ну, хорошо!
Чанцев хохотал. Они принесли тюк к своему логову. В одеяло было завернуто другое одеяло. Потом еще и еще. Сверхъестественное для русского человека количество одеял. И, наконец, в самом центре одеяльного метеорита были — хлеб, окорок, сахар и эти замечательные заграничные банки: кофе, сухое молоко, яйца, сладкий картофель!
И была еще картонка с напечатанной инструкцией, смысл которой сводился к тому, что после голодовки не следует есть все сразу.
— Вредно для живота, — сообразил Елтышев.
На этом основании Елтышев отобрал в свое заведывание все немецкие припасы. Он суетился, он начал понемногу командовать, как в тот раз, когда вдруг опустились красноармейские винтовки. Теперь он развернулся «по-настоящему». Состряпал яичницу с ветчиной и кофе по-варшавски.
Они ели и жмурились. Приятно урчала паяльная лампа, приставленная к ведру с кофе. (Раньше паяльная лампа урчала в унисон с неприятным урчанием в желудке). И булки были цвета огня, творца жизни. Авиаторы наедались. Они снова становились людьми, теперь им хотелось не только жрать…
Чанцев посмотрел кругом жадно. Теперь проклятые горы казались прекрасными.
— Покурить бы!
— Стой…
Елтышев достал из-под своего сиденья в самолете пачку папирос, завернутую в обрывок газеты с каким-то сумасшедшим заголовком.
— Я нарочно припрятал для такого случая.
Они затянулись мягким дымом, который недавно глотали, как отраву, чтобы заглушить голод, а теперь сыто пробовали на вкус и оценивали.
— Хорошо!.
— Ну, а сейчас, Сергей Петрович, давай отвернем винт, — значительно сказал Елтышев.
Они отвернули изломанный пропеллер, налили масла из запасного бачка, еще раз, вместе, любовно осмотрели самолет. Он снова стоял напряженный и сильный и послушно ждал человеческого сигнала.
— Поднимемся, — уверенно и спокойно решил Чанцев.
На лопасти сломанного пропеллера он выцарапал слова и даты о невольном их плене. И они укрепили пропеллер в расщелине, на вершине самой высокой скалы, видной со всех румбов. Потом Чанцев ушел к радио-пеленгатору и долго, с редким подъемом, поработал над картой.
Так прошел этот день. Морозная мгла медленно потянулась к снегам и звездам. Авиаторы легли, постелив десяток одеял и у каждого осталось еще по пяти,
— Ты ему не говори, — сказал Елтышев, отвертываясь в сон.
— Ты о чем?
— Ну, что я его за фашиста принял.
— А! Ладно.
Чанцев курил и улыбался. Спать, спать, раздевшись, сняв верхнее платье и сапоги! Старый еврей разбудил и сказал ему в вагоне (Чанцев заснул одетый):
— «Человек, который спит в обуви, испытывает одну шестидесятую часть смерти». Это из Талмуда.
— «Точные, черти! Ну, а если в сапогах и с голодным брюхом? Это, наверняка, шестьдесят процентов. Надо справиться».
Теперь, впереди, была жизнь. Чанцев снова видел мир, лежавший у его ног. Завтра он поднимется над ним и кратчайшим путем, путем высоких ветров, выйдет к теплому морю. Женщины лежат на пляже. На знойных коричневых склонах зреет виноград. Жизнь шагает все быстрее и дальше, и все громче триумфы авиаторов, превзошедшие триумфы цезарей.
Горы, ледяная клетка, все это — ничто, когда о нем думают другие, даже те, кого он никогда не видел и не знал.
Завтра, как сегодня, прилетит черный и серебряный юнкерс и сбросит большой мягкий тюк. Там они найдут новый пропеллер…
Докурив, Чанцев повернулся набок, бездумно закрывая глаза в туманы, в блики, в сиянье.
И он заснул спокойно, как ребенок на отцовских руках, который спит и знает, что о нем заботится кто-то большой, могучий и ласковый.
Приложение
(От редакции)
В рецензии С. Родова о рассказе В. Итина «Люди», напечатанной в № 17 «Недели Советской Сибири», речь идет не только об этом произведении Итина, но и о журнале «Сибирские Огни». Поэтому, принимая во внимание заметку в «Сов. Сибири» от 13/XI-27 г., мы считаем необходимым вернуться еще раз к этому рассказу.
С. Родов определяет направление нашего журнала, как сменовеховское. Достаточно привести два его утверждения:
«Взгляды Чанцевых… укладываются в довольно стройную систему, представляющую собой дальнейшее развитие сменовеховства 1922-23 г.г.».
И далее:
«Идеи Чанцевых находят себе рупор в нашей советской печати».
Из приведенного ясно, что этим сменовеховским рупором по Родову являются «Сибирские Огни».
Редакция приняла и напечатала рассказ Итина потому, что он, несомненно, заслуживает внимания.
Рассказ В. Итина «Люди» (в отдельном издании Госиздата он назван «Высокий Путь») построен на встрече двух летчиков— советского (Чанцев) и германского (Эц), дравшихся во время империалистической войны. Встреча происходит в наши дни, во время заграничного советского перелета, причем ни Чанцев, ни Эц долгое время не подозревают о своем прежнем столкновении, т. к. Чанцев считает своего противника убитым, а Эц, изуродованный при падении, лишь после долгой беседы, в которой, кроме пилотов, принимает участие и коммунист, борт-механнк Елтышев, узнает случайно, кто его победитель.