Кабахи
Шрифт:
— Ох, вот это было бы дело, ребята! Вот тогда бы пошли тренировки! И курдгелаурских мы бы наверняка побили.
— Не беспокойтесь, и так с ними управимся.
— Но ведь ты-то выходишь иногда на работу, Нодар. А Эрмана и все остальные ребята вообще каждый день там околачиваются. Почему же, спрашивается, им формы не выдают?
— Эх, да если бы и выдали, Махаре, сколько мы успеем провести тренировок? Через два-три дня уже встречаемся с курдгелаурцами.
— Хитрюга дядя Нико! Хочет нас этим приманить!
— Приманить! А тебе повредит, если ты несколько трудодней наработаешь? Ну,
— Иду, иду. Подожди меня.
Поднялись и остальные.
— Куда ты спешишь, Нодар? Твоя мать перепугается — не заболел ли сынок, что вернулся в такую рань.
— Какая же это рань? Завтра мне с утра ехать в Телави — пожалуй, и не встану к автобусу.
— А иначе, как на автобусе, тебе до Телави добраться невозможно?
— Пешком пусть дураки ходят.
— Нет, зачем же пешком, об этом и речи нет. Вон, на Фирузу садись, — посоветовал Coco.
— Да это бы неплохо! Он как размахается ножищами, сразу спидометр до ста двадцати взлетит.
— Потешиться захотел? Вы бы лучше в зеркало поглядели!
— А я тебе, брат, не советую на Фирузу садиться.
— Почему, Надувной?
— Холодно наверху. Схватишь насморк.
3
Шавлего миновал затененную кленами дорогу, спустился к Берхеве, взбежал по короткому скату на противоположном берегу и остановился под пышной кроной могучего каменного дерева.
Поглядев по сторонам, он прошел внутрь пустынного заброшенного двора.
Развалины клуба выглядели в лунном свете точно так же, как несколько лет назад. Разница была только в том, что прежде рядом с ними высились кучи камней, штабеля кирпича, черепицы и лесоматериалов, а теперь все это исчезло. Там, где был старый клуб, вздымались небольшие бугры песка, успевшего перемешаться с землей; основания разрушенных стен сплошь заросли крапивой и кустами бузины, перевитой желтой повиликой.
Долго смотрел Шавлего на эти развалины, а наглядевшись вдоволь, повернул в ту сторону, где над фундаментом начали уже возвышаться новые стены.
Посреди двора прямоугольник каменной кладки, омытый дождями, опаленный солнцем, белел под холодными лунными лучами.
Выцвели голубовато-серые валуны из русла Берхевы. Угрюмо глядели они на давно застывшие в камень пирамиды разведенного три года тому назад известкового раствора.
Шавлего присел на край стены и задумался. Ему вспомнилось далекое детство.
Тогда здесь еще стоял старинный помещичий дом, в котором и помещался клуб. Двор был окружен стеной каменной кладки. Чалиспирская молодежь частенько ставила спектакли в клубе, а во дворе устраивались гулянья. Это был, впрочем, не двор, а, скорее, сад, в нем стояло множество фруктовых деревьев, весной осыпанных душистыми цветами, а осенью клонившихся к земле под тяжестью крупных, спелых плодов. Ветер шелестел в тополях, выстроившихся в ряд вдоль речки, алые чашечки- цветов граната, словно язычки пламени, сияли над густой листвой, в которой утопала ограда…
Ограда постепенно разрушилась, яблони, груши, миндаль зачахли без ухода, а тутовое дерево с огромными темными ягодами было отдано на съедение шелковичным червям.
Но молодежь деятельно взялась за работу: каменную
Кое-где во дворе красовались молодые кипарисы — высоко вздымая темно-зеленые верхушки, они покачивались стройным станом под дуновением ветерка, прилетавшего с Берхевы.
Ах, какое было время!
Помнит, все помнит Шавлего — так ясно, словно это было вчера. И разве сам он мало принимал участия в этих радостных общих хлопотах? Директор школы после уроков приводил сюда учеников, и они каждый день часа по два разбивали сухие, затверделые глыбы земли, выбирали камни и выбрасывали их в русло Берхевы, а оттуда приносили белые кварцевые обломки, чтобы обозначить ими края дорожек.
Все разрастался и хорошел чудесный сад, и каждому радостно было глядеть на него.
А теперь… Где теперь те пестро расцвеченные алые и зеленые клумбы, треугольные куртины, круглые лужайки? Исчезли кипарисы, туи, самшиты, погасли синие и золотистые огоньки цветов. А где те, чьи руки создали все это? Куда делась та беззаботная, веселая молодежь, что радовалась жизни, трепетала, охваченная первой любовью, здесь, в этом саду, среди зелени и цветов? Все это поглотила и уничтожила та черная ночь двадцать второго июня, что для многих так и не сменилась белым днем. Будь она проклята! Это все сожжено огнем и затоплено кровью…
«Кое в чем доктор прав», — заключил про себя Шавлего, встал и направился к берегу реки.
Тополя были срублены чьей-то безжалостной рукой. Старая груша стояла полузасохшая, с огромным дуплом в стволе. Гранатовое деревце с полуобнаженными корнями свешивалось над обрывистым берегом Берхевы, словно собираясь броситься в реку. И лишь одна акация уцелела, поднялась, разрослась и раскинула длинные ветви во все стороны.
Шавлего провел ладонью по стволу дерева и горько усмехнулся: какой-то болван отщепил от него изрядный кусок топором. Но дерево не погибло, рана затянулась, зажила.
Шавлего обхватил ствол руками, с силой потряс его и подумал:
«Уж не сам ли я его и сажал»?
У края двора, там, где река образовала крутое колено, поток отхватил и унес с собой немалый кусок земли.
«Зачем в этом дворе строят новое здание для клуба? А сад и двор их вовсе не заботят? Клуб ведь не только закрытое помещение! Ну а если уж начали строить — неужели за три года не могли поднять стены выше фундамента? А может, вовсе и не клуб здесь строится? Но тогда где же будет клуб? Какое для него выбрали место? И если уже выбрали, то чего дожидаются? Неужели в Чалиспири нет больше молодежи? Где молодые? Что-то я никого не приметил. Ну, это я, наверно, сам виноват. Захотел бы — так увидел. А о чем думает колхозное руководство? Сельсовет? Ух, много я сегодня выпил… Лучше бы мне не встречать этих парней. Этот Закро — ну и детина! А уж пить горазд! Впрочем, и другие от него не отстают. Вот она, молодежь! Есть молодежь в Чалиспири, как же, есть! Мама, наверно, уже извелась, сидит сейчас на балконе и дожидается меня, глаз с дороги не сводит. Опять я целый день домой не заглядывал!»