Кабинет-министр Артемий Волынский
Шрифт:
В ночь с 18 на 19 января вся верхушка русской аристократии собралась в Лефортовском дворце. Опять, как и при кончине Петра и Екатерины, маячил перед ними один и тот же вопрос: кому отдать престол, кто может наследовать Российское государство?
Верховный совет горячо обсуждал все кандидатуры на российский трон. Аристократы не могли и слышать о дочерях Петра — Анне и Елизавете. Только что кто-то робко заикнулся о них, как тут же поднялся возмущённый гул — незаконнорождённые, от лифляндской крестьянки. Даже о внуке Петра — Карле Петере Ульрихе Голштинском, — уже родившемся у Анны Петровны, старшей дочери Великого, не возникло и разговора. И потому решили все верховники,
Грустно и горько было слышать это Артемию, слонявшемуся по дворцовым переходам Лефортова. Собрание шумело в большой зале, но двери её были приоткрыты и столпившимся придворным отчётливо слышалось каждое слово.
Князь Долгорукий важно и обстоятельно начал было говорить о Екатерине Долгорукой. Дескать, умирающий оставил даже завещание, чтобы впредь невесте его быть государыней российской. Однако над князем только посмеялись: невеста не жена, да и тут известно, как сводили Долгорукие свою дочь с императором. Долгорукий смущённо отступил.
— Есть же бабка Петра, Евдокия Лопухина, — подал кто-то голос из самых старых.
Но те, кто стоял у трона, возмутились: монахиня, да и зачем эта старая калоша, если есть и молодые поросли царской породы — Екатерина, Анна, да ещё и Прасковья. Ну, Прасковью отвергли сразу — выскочила тайно замуж за безродного Ивана Ильича Дмитриева-Мамонова, слабая и болезненная. Старшую тоже не след звать на российский престол: она замужем за герцогом Мекленбургским, тираном и самодуром, скитающимся по всей Европе и везде наживающим врагов. Услышит, что Екатерину звали на престол, явится, житья не будет от него. Да и Катерина уже давно живёт в Москве, столько лет без мужа, и пригляд за ней у голштинского камер-пажа. И старые повесы усмехнулись слегка: нравилось им перебирать грязное бельё царственных особ.
И сошлись на Анне: скромница, живёт в Курляндии на российском бедном пансионе, кровно русская, царская дочь, а что в фаворе у неё немец, Бирон, так можно потребовать, чтобы не возила его с собой в Россию.
Артемий не мог поверить этим словам: та девочка-царевна, что плыла по заснеженному лесу, словно по глубокой воде, может стать его повелительницей, русской царицей, государыней?
«Дай боже», — даже перекрестился он мысленно.
Он не видел её ровно двадцать лет, с той самой последней охоты в Измайлове, но даже теперь нежное чувство к этой высоконькой принцессе до сих пор, оказывается, живо в его груди. А ведь сколько событий, взлётов и падений было за это время! Нет, неистребимо живёт молодость в человеческой памяти, и всё, что было двадцать лет назад, кажется таким прекрасным, романтически окрашенным. Он очень любил свою жену, мать своих троих детей, разумницу и скромницу, а вот, поди ж ты, только услышал об Анне, и встрепенулось сердце, затеплилась память, и живо пришло на ум её лицо, и шубка, и соболья шапочка, и красивый конь, и подстреленная на лету птица...
Но, стоя в приоткрытых дверях залы, где рассуждали верховники, услышал вдруг Артемий слова, которые перевернули его сердце. Верховники собирались ограничить власть государыни «Кондициями», а всё государство держать в своих руках. Восемь человек в Верховном тайном совете, и без его согласия не могла Анна ни вступать в брак, ни назначать себе наследников, ни издавать новых законов, ни распоряжаться доходами казны, ни заключать мира, ни начинать войны.
«Это что же, — напряжённо думал Артемий, — вместо одного господина будет восемь, и к которому на поклон идти, неизвестно, и каждый будет одеяло на себя тянуть?» Однако он не был на совете, а лишь прислушивался к голосам верховников, доносившимся из большой залы, и
«Да что ж гвардия, так и промолчит? — возмущённо спрашивал себя Артемий. — Так вот и урежут самодержавство? Кто-то же должен сказать об этом народу, кто-то обязан предупредить и Анну, что не все согласны на такое управление и что лучше один господин, нежели восемь».
Тут же наскоро были сляпаны и «Кондиции». А в конце стояло: «А буде чего по своему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской...»
Распределились и роли в совете — в Митаву выехать должно было высокое посольство — князь Василий Лукич Долгорукий, князь Михаил Голицын и генерал Леонтьев.
Хоть и было у Артемия дел невпроворот в Казани, однако он остался дожидаться приезда новой государыни. Да и инквизиция его всё ещё была не закончена, хоть и представил он в коллегию все нужные бумаги и конторские книги.
Москву оцепили строгим караулом, никто не мог выехать и въехать. Верховный тайный совет распорядился всё держать в тайне — и смерть Петра И, и совещание верховников.
Но даже Артемий знал, что Анну собрались предупредить. Двое братьев Левенвольде переписывались между собой: один жил в Митаве, а другой — в Москве. Один и написал другому, что верховники сделали затейку, написали «Кондиции», но народ и гвардия их не поддерживают. Подал весточку Анне и Петрово око — Павел Ягужинский: ему претили эти аристократы, кичившиеся родовитостью и знатностью, чем его происхождение не отличалось, и он тоже предупредил Анну. Между прочим, сам он больше всех кричал на этом совете о «Кондициях»...
Анна уже ждала посланцев. Она прочла «Кондиции», сразу же подписала их и собралась в Москву. Восьмимесячный ребёнок, которого она родила, последышек её Карл, поехал с ней во второй карете, окружённый мамками и няньками.
Бирону по «Кондициям» воспрещалось приезжать в Россию. Но Анна позвала его, приказала взять паспорт на чужое имя, добраться до Петербурга и ждать её там...
Москва была переполнена. Дворяне всех губерний съехались на свадьбу Петра II, многие уже прослышали про смерть юного императора и хотели выезжать, но караулы задерживали и возвращали всех, кто собрался у застав. Дворяне роптали, косились на верховников, и всё больше и больше недовольных затеей Верховного тайного совета сходилось на площадях, в залах знатных домов. То и дело собирались кучками дворяне и духовенство, купечество и гвардейцы. На все лады кричали, вопили, но до времени молчали.
Артемий был в числе тех, кто встречал Анну в селе Всехсвятском под самой Москвой. Верховники пригласили на эту встречу самых именитых бояр и дворян.
Он во все глаза глядел, как вылезала Анна из дорожной кареты. Высокая, статная, закутанная в соболью шубу, в собольей шапке. Только лицо её и виднелось из-под высокой шапки. По-прежнему серьёзны карие глаза, упрямо сжаты пухлые губы, румянец разливается по смуглым щекам.
Едва взошла она на высокое крыльцо дворца, как грянул многоголосый приветственный крик, затрезвонили колокола, забили пушки. Анна, стоя на крыльце, подняла руку и громко произнесла:
— Здравствуйте, молодцы-гвардейцы!
И гвардейцы радостно отозвались на приветствие.
— Отныне я буду повелевать вами, — снова громко сказала Анна, — объявляю себя полковником Преображенского полка, любимого полка нашего батюшки-дядюшки Петра Великого, и стану теперь и капитаном кавалергардов. Вы — мои дети, — протянула она нараспев, — и вас я буду лелеять и холить...
По рядам гвардейцев понесли водку, вяленое мясо, они наскоро выпивали, закусывали и кричали «Ура!» и «Виват матушка-императрица Анна!».