Кабирский цикл (сборник)
Шрифт:
До парня наконец доходит, и он неуклюже валится ниц.
Гургин, подъехав к шаху, что-то шепчет ему на ухо, но владыка только досадливо отмахивается, и до Суришара долетает обрывок возгласа:
— …на себя посмотри!
После чего ошалевший от счастья разбойник получает кулах и пояс юз-баши.
Суришар улыбается. Сегодня хороший день. И завтра будет хороший. Теперь всегда будет сплошной праздник.
Всю жизнь.
Шах-заде едет на положенном расстоянии, созерцая спину Кей-Бахрама, и улыбается.
—
«Прости меня, Всевышний, но к твоим милостям привыкаешь быстро», — Абу-т-Тайиб поудобнее устроился на тахте в ожидании гостя и ужина. Отметив, что гостя он ждет больше. Потому что до сих пор терялся в догадках: как могли палач и стражники сквозь гомон толпы услыхать его… нет, не приказ даже — так, мысли вслух? Что у них, уши слоновьи?! И, тем не менее: освобожденный от пут разбойник мигом оказался рядом, а верный (?!!) Суришар нес в клюве пояс с кулахом. Ну, с регалиями ладно, небось, все время за шахом это добро возят, на всякий случай; зато все остальное…
Очень странно. Колдовством попахивает! — или опять-таки заговором.
Е рабб, но тогда бородавчатый маг Гургин здесь точно ни при чем: старик явно хотел продолжения казни! С одной стороны, все ясно: советника язык кормит, а совет не производить разбойника в юз-баши гургасаров был вполне разумным. Если бы не доводы, которые старик шептал на ухо Кей-Бахраму:
— Посмотри на его глаза, мой шах! Он же «небоглазый»! Нельзя…
Хирбеду, значит, «небоглазым» быть можно, а юз-баши — нельзя? Разумеется, Абу-т-Тайибу было хорошо известно, что большинство голубоглазых от роду-веку — мошенники и плуты, и вообще люди ненадежные, спроси любого араба от Дар-ас-Салама до аль-Андалуса! Но приводить такой довод, да еще в делах государственных… на себя бы посмотрел!
О чем Кей-Бахрам и не преминул заявить упрямому старцу, заставив последнего прикусить язык.
Что же касается разбойника… Парень действительно понравился Абу-т-Тайибу. И не только тем, что сражался за свою жизнь почище обложенного охотниками барса. Поэт нутром чуял: разбойник может ему пригодиться. Это был человек, который не признал в нем шаха с первого взгляда! И участия в заговоре новый юз-баши принимать никак не мог.
А значит, будет говорить правду.
Абу-т-Тайибу очень нужна была эта правда, какой бы она ни оказалась.
— …Позволит ли… э-э-э… добра шаху навалом!
У входа распростерся давешний разбойник. Поэт обратил внимание, что новоиспеченный юз-баши облачен уже в форменные шаровары и куртку-абу.
Пояс сверкал серебром, а шапку с кулахом он смущенно тискал в кулаке.
— Заходи, юз-баши! Садись. Сейчас ужинать будем.
Парень встал, нацепил шапку на макушку и остался стоять на месте.
— Сюда иди, говорю, — рявкнул Абу-т-Тайиб, и это возымело действие: разбойник-сотник, не посмев ослушаться, осторожно примостился на тахте напротив.
Замер,
— Как тебя зовут?
— Дэв… Ой! Не гневайся, твое шахское величие! Худайбег я… Худайбег из Ширвана.
— Худайбег аль-Ширвани, значит. А Дэв — это, надо полагать, кличка?
— Кличка, твое шахское… дружки прозвали.
— Разбойники, как и ты?
— Не, не как я. Я у них за курбаши был, — честно признался Худайбег, разведя ручищами.
Его, видать, самого изумляло: из кур-баши на кол, с кола — в юз-баши… был пожиже, стал погуще!
Чудны дела твои, Огнь Небесный!
— Грабили, значит?
— Грабили, — с охотой подтвердил сотник.
— Убивали?
— Бывало, — понуро кивнул Худайбег. — Я в разгуле с младых ногтей, первого своего в девять лет приколол, копьецом-то… старый курбаши — родитель мой. Ты, шахское твое, вели гулямам вернуть копьецо, оно мне по руке… А я теперь за тебя по пять вражин за раз нанизывать стану, ты уж не сомневайся!
— Позволит ли великий шах внести ужин? — вкрадчиво мяукнули за дверями.
— Давно пора! — улыбнулся поэт. — Вноси, пока мы с голоду не померли!
«И когда это они фазанов успели зажарить?» — подивился он, наблюдая, как слуги проворно расставляют на дастархане многочисленные блюда, блюдца, блюдечки, и великое множество чаш с кувшинами.
Подобным ужином можно было накормить до отвала человек восемь.
Когда слуги тихо удалились, прикрыв за собой двери, поэт, как и положено гостеприимному хозяину, первым разломил поджаристую лепешку.
Протянул часть Худайбегу:
— Ешь. И не бойся ничего. Не для того с кола снял, чтоб отравить. Нет шаха, нет душегуба — есть хозяин и гость. Понял, оглобля?!
Парень несмело улыбнулся и жадно впился зубами в предложенную лепешку. Взглянув в голодные глаза юз-баши, шах подумал, что, может, слуги и не зря принесли столько еды!
Вскоре захрустели фазаньи кости, горячий жир потек по пальцам и подбородкам. Было отдано должное и молодой зелени, и уксусному супу с барбарисом, и форели в сброженном соке граната — всего и не перечислишь! Добрались и до серебряного кувшинчика с крепкой настойкой. После второго кубка лицо юз-баши порозовело, парень расслабился и окончательно бросил стесняться.
Чего поэт и добивался.
Аппетит у юз-баши оказался подстать кличке: дэв-великан помер бы от зависти, глядя на столь завидную прожорливость! Однако, всему в этом мире есть предел, кроме осведомленности и могущества Аллаха — и Худайбег удовлетворенно рыгнул, откинулся на подушки и замер с кубком в руке.
Пришло время беседы.
— Ну, приятель, а теперь поведай мне: за какие грехи едва на кол не угодил?
— Твое шахское… — в брюхе у парня громко забурчало.