Каботажное плаваньеНаброски воспоминаний, которые не будут написаны никогда
Шрифт:
Наутро я поведал ему всю правду, поскольку от перспективы путешествия с курами из Восточной Европы в Южную Америку у него ум заходил за разум. На радостях он даже не рассердился на меня, простил мою жестокую шутку, а Войцеху дал еще денег, чтобы тот купил пряности, коренья и приправы для… ну, понятно, для чего. Груда потом жаловался:
«Петух был такой старый и жилистый — пять часов варю, а он все как подошва».
Баия, 1985
Обед у Калазансов. Парадный обед в честь двух новых почетных граждан Баии, посетивших город, — американки-дипломатки Френсис Суитт и бельгийца Мишеля Шоуянса, священника и профессора университета. Множество гостей, роскошное угощение, где первым номером идет великолепный
84
[lxxxiv] Блюдо баиянской кухни из свиной крови и ливера.
Френсис поместили на втором этаже, а бельгийского кюре, рьяно изучающего все без изъятия народные баиянские празднества, — на первом, у него комната с отдельным входом. Я разглядываю почетных гостей, смеющихся и ведущих оживленную беседу, и спрашиваю, так просто, в шутку:
— Кто к кому шастает по ночам: он к ней поднимается или же она до него снисходит? Хозяйка, Аута-Роза, обижается:
— Мишель — настоящий священник, он дал обет целомудрия и свято соблюдает его. Это столп веры, кладезь премудрости, образец нравственности. Насчет американки не поручусь, но за нашего кюре руку дам на отсечение, да не одну, а обе.
Подобная убежденность пробивает брешь в стене моего цинизма, заявляю, что сам был свидетелем безупречного поведения бельгийца: он любит жизнь, как немногие миряне, он уважает свой сан, как мало кто из лиц духовного звания. После чего, уже не отвлекаясь, приступаю к сарапателу, но занесенная уж было вилка застывает в воздухе, ибо Аута-Роза вдруг во всеуслышание делает следующее заявление:
— Порог этого дома вовеки не переступит рогоносец, будь он хоть миллиардер или всесветная знаменитость! Не допущу!
Ладно, в безгрешность кюре я поверил и даже присоединился к хозяйке, но последнее ее утверждение не смогу проглотить даже с помощью сока незрелого кокоса:
— Не смею возражать, но позволю себе заметить, что мне случалось видеть, как этот самый порог переступают… Нет-нет, я так просто, к слову…
Я ж не сумасшедший и не о двух головах, чтобы спорить с Аутой-Розой. А она, проследив направление моего взгляда, сообщает шепотом:
— Тот, о ком ты говоришь, — не в счет, он — рогоносец наследственный, тут уж ничего не поделаешь, не он виноват, вся порода такая.
И, поскольку училась когда-то в городке Ильеусе в колледже при обители сестер-урсулинок, с ходу начинает отрясать листву и плоды с генеалогического древа ничего не подозревающего гостя:
— …еще прадед его, основатель рода, с большим достоинством носил рога, знаменит этим на всю страну был и дед его, а об отце и говорить-то нечего, он ему и не отец вовсе, жена чуть ли не в открытую жила с соседом, от него и родила…
История захватывающая, но — грешный человек! — я с большим вниманием слежу не за перипетиями сюжета, а за действиями жены героя — последнего барона де Что-то Там: воспользовавшись тем, что американка, позабыв на этот вечер о диете, удалилась попробовать очередное диво баиянской кулинарии, она занимает ее место рядом с кюре. Тот, увлеченно толкуя о синкретизме с достойными собеседниками, поначалу не обращает внимания на Марию-Патоку — как же еще нам обозначить сахарозаводчицу?! — и на ее высоко оголеные бедра. Но как же их не заметить? И вот один просвещенный собеседник устремляет на них взгляд, сладко жмурится второй, и только Мишелю, по-прежнему захваченному разговором, ни до чего нет дела. Мария-Патока со смехом начинает кружить у стула святого отца, желая отвлечь его и привлечь. Дотрагивается до плеча, прикасается
…Когда она проходит мимо меня, я останавливаю ее — мы с ней друзья, она охотно поверяет мне свои тайны — и спрашиваю, чем вызван такой интерес, мне ли не знать, что больше всего на свете ей нравятся мальчики, только-только перешагнувшие порог отрочества. А кюре — крепкий пятидесятилетний дядя… Так в чем же дело? Откуда такой напор? Мария-Патока, потупившись, отвечает:
— Никогда не пробовала с падре… Хотелось узнать, как это на вкус…
А ничего не подозревающий Мишель, сияя от радости — он так любит Баию и баиянцев! — со своего места обводит зал взглядом, улыбается тому и этому, дружески кивает мне и, в невинности своей не подозревая подвоха, приветливо улыбается баронессе.
— Влип! — торжествующе объявляет мне Мария-Патока.
Москва, 1953
Спускаюсь по трапу самолета, на котором прилетели вместе с Зелией из Вены. Пять часов вечера, но уже совсем темно. Лютая московская зима. Январь 1953-го. С тех пор как я вернулся в Бразилию из изгнания, это мой первый приезд в Советский Союз. Нас встречают несколько друзей — и среди них радостная Вера Кутейщикова, она в этот раз поработает с нами переводчицей.
Мы переписывались и подружились, так сказать, заочно, еще до того, как в 1948-м познакомились по-настоящему. Вера, сотрудница Института мировой литературы, специалистка по Испании, Португалии, Латинской Америке, написала брошюру о моем творчестве — там была целая серия таких брошюр, издаваемых «Правдой». Для нас с Зелией она и ее муж Лев Осповат, тоже известный испанист, издавший впоследствии книги о Лорке, Неруде и Диего Ривере, стали родными, и понимали мы друг друга без слов.
…Спустя несколько дней, когда мы утром в гостинице пили кофе, я протянул Вере свежий номер «Правды», попросил перевести статью на полстраницы — наверно, что-то важное. Вера еще дома успела прочесть газету, она знала, о чем там говорится, однако же стала переводить. Речь шла о том, что раскрыт подлый заговор американских империалистов, ставивший своей целью убийство Сталина, а орудием его выступали негодяи-врачи — самые крупные и известные в Советском Союзе, те, на кого была возложена высокая ответственность за здоровье кремлевских владык. «Все они — евреи», — сообщает «Правда».
Разинув рот, не зная, что думать, о чем говорить, смотрю я на Веру. Она замерла на стуле, стиснула ладони, кусает губы, чтобы подавить беззвучное пока рыдание… Говорю же, нам не надо слов, чтобы понять друг друга.
Лиссабон, 1981
Узнав, что мы отправляемся в Португалию, один наш приятель попросил подыскать ему с женой номер в семейном пансионе, благо португальская столица славится такими заведениями — пониже отеля, повыше меблированных комнат. Нашему другу предстояло работать в архивах и библиотеках, а ресторанная кормежка ему была не по карману.
Часа в четыре, направляясь по авенида да Либердаде к площади Маркиза Помбала, мы вдруг заметили особнячок — невысокое, в несколько ступеней, крыльцо, перила лестницы обшиты красным бархатом. Не иначе как это он и есть — семейный пансион. Решили войти, поднялись по ступенькам, отворили дверь. Нас встретила очень любезная сеньора средних лет, и мы сообщили, что желаем осмотреть комнаты и прицениться. Удивление, с коим она воззрилась на нас, ничуть не умерило ее учтивости. Она повела нас наверх, открыла дверь в комнату, повернула выключатель. В приглушенном свете мы увидели роскошное четырехспальное ложе, атласные шторы, ковры, умывальник в глубине, словом, ничего лучше и требовать нельзя. Оставалось лишь узнать, во что обойдется проживание с полным пансионом.