Каботажное плавание

Амаду Жоржи

И в Швейцарии, где ждет Пабло его тогдашняя жена Делия дель Карниль по прозвищу Муравьиха, находится пламенный поклонник его дарования — бывший чилийский консул. А он, благо, на всякий случай и выйдя в отставку сохранил штемпели и бланки, так что продлевает действие старого паспорта, привезенного Делией из Сантьяго, и наш поэт вновь оказывается в Париже — и на этот раз не в обличье дона Антонио де Чего-то Там Такое, а под истинным своим именем — чилийского гражданина Нафтали Рикардо Рейеса. Это потом, уже вернувшись в Чили, он во всех документах будет фигурировать не как усатый дон Антонио и не как Нафтали Рейес, а как Пабло Неруда, поэт и борец.

Пикассо же занимался этим делом до тех пор, пока не убедился, что оно решено окончательно, и

лишь тогда доверил мне остающиеся мелочи — обеспечить машину и охрану в лице юных студентов-коммунистов Пауло Родригеса и Алберто Кастиэла. Они вывезли усатого Антонио в Швейцарию, а обратно привезли Неруду — без усов, но с настоящим паспортом.

Вернувшись в отель, я рассказываю Зелии обо всех перипетиях этого дня, о звонках Пикассо в клинику, о рождении Паломы.

— Если у нас когда-нибудь родится девочка, мы тоже назовем ее Паломой, — говорит Зелия.

Случай представился в 1951 году. По стечению обстоятельств, наша Палома зачата была в Варшаве, на Втором конгрессе сторонников мира. Очевидно, нас с Зелией вдохновляли бесчисленные голубки, изображениями которых пестрели стены польской столицы.

Баия, 1991

Я принимаю префекта Жандаиры — городка, расположенного к северу от Баии, на границе со штатом Сержипе, и обладающего лучшим в мире пляжем: позвольте и мне разок потешить свое тщеславие. Сейчас объясню, в чем оно заключается.

Префект приехал, чтобы пригласить меня на торжество, посвященное переименованию городка: Жандаира, согласно воле его жителей, проведших плебисцит, будет отныне носить имя Сант-Ана-до-Агресте. А ведь это имя вымышленное — это я его вымыслил и поселил в этом воображаемом, несуществующем, на карту не нанесенном городке пастушку Тьету, главную и заглавную героиню моего романа.

Я сочинил роман, а Агинальдо Сильва — сценарий сериала, снятого телекомпанией «Глобо». И сериал побил все рекорды, собрав немыслимую аудиторию. В статье одного телекритика из Сан-Пауло я нашел объяснение этому: критик утверждал, будто «теленовеллы», созданные по мотивам моих романов, просто обречены на успех, ибо описываемые мною шлюхи пользуются всеобщим уважением и сочувствием, они, хоть и сбились с пути истинного, предстают под моим пером достойнейшими из достойных. Критик-то хотел уязвить меня, обвинить в потакании низкопробным вкусам плебейской аудитории, но зря потратил время, впустую вострил свое перо. Я воспринял это как высшую похвалу. Жители городка Жандаиры признали описанные мною улочки и переулки, тупички и площади Сант-Аны-до-Агресте своими, узнали в вымышленных персонажах самих себя.

Были, разумеется, и нарекания, и обида — с какой это, дескать, стати, заставил я Тьету жить и любить в мифической Сант-Ане-до-Агресте, когда с первого взгляда видно, что действие моего — и ее — романов разворачивается в реальной Жандаире?! Мне не впервые приходится выслушивать подобные обвинения: режиссер Бруно Баррето, снявший для «Метро-Голдвин-Майер» мою «Габриэлу», объяснил в многочисленных газетных интервью итальянский выговор Насиба, которого сыграл Марчелло Мастроянни, так: он, то есть режиссер, якобы предпринял расследование в городе Ильеусе и установил, что Насиб — никакой не араб, а чистокровный итальянец. Нет, ну вы подумайте только, сколь плачевна участь романиста — Бруно поменял национальность сотворенного мною героя, жители Жандаиры обвиняют меня в топонимическом подлоге. Скажу как на духу: когда писал я «Тьету», то ни малейшего понятия о самом существовании славного города Жандаиры не имел.

Я пообещал префекту, что непременно прибуду на церемонию переименования, да не один, а с супругой своей, доной Зелией.

Касабланка, 1989

Вот вам истинная и правдивая история про сеньора Виейру и его супругу, а тем россказням, сплетням и небылицам, что сплелись вокруг нее — истории, разумеется, а не супруги, хотя и супруги отчасти тоже, — убедительная просьба не верить.

Все эти переносчики слухов слыхали звон да… ну, и так далее.

Дело было так. Мы вчетвером — Калазанс Нето, мой друг и персонаж, с женой Аутой-Розой, Зелия и я — прибыли в Касабланку и остановились в одном из двух лучших отелей. Минут через десять после того, как разместились, Аута-Роза обнаружила в номере таракана, и отель был занесен в черный список. Поскольку мы должны были в тот же день ехать в Марракеш, то решили перейти через площадь в отель-конкурент, насладиться там роскошью и комфортом и в нем же зарезервировать номера — вернуться предполагали через неделю.

Внизу, у стойки портье, к нам приблизился молодой еще, спортивного вида, довольно красивый мужчина, с любопытством оглядел меня и осведомился, не писатель ли я из Бразилии и не Жоржи ли Амаду меня зовут. Получив утвердительный ответ, страшно обрадовался — взрыв патриотических чувств, обмен любезностями, все как полагается. Похвалил наш выбор — отель превосходный, чистота изумительная, тараканов нет и в помине — и в доказательство пригласил нас в свой номер: убедитесь, мол, сами. Я стал было отнекиваться, но дамы настояли, и мы сели в лифт, вылезли на восьмом этаже и поплелись за нашим земляком по коридору. Он стукнул в дверь номера, каковая была нам открыта девочкой лет примерно пяти. «Куда иголка, туда и нитка», — загадочно молвил наш амфитрион, и фраза эта совершенно непонятно почему заставила меня подумать, что он — вдовец, оставшийся с ребенком на руках. Номер был погружен в кромешную тьму, и продвигались мы по коридорчику ощупью и гуськом, в таком порядке: впереди сеньор Виейра, за ним — я, а в арьергарде — все остальные. Виейра сделал какое-то движение — как я понимаю, отдернул шторы, — и в комнату хлынул поток ослепительного марокканского солнца, и тотчас послышался женский крик:

— Виейра, что такое?!

— Это Жоржи Амаду, душечка! — предвкушая эффект, провозгласил мой читатель, а мне пояснил: — Моя жена.

Взглянув туда, куда указывал его палец, я увидел простертую на двуспальной кровати и прекрасно освещенную солнцем абсолютно голую молодую женщину. Что тут скажешь? Ничего. Вот и я тогда тоже ничего не сказал, а только вытаращил глаза на это небесное видение, даже не подумавшее прикрыться, — наоборот, она еще сильнее выпятила груди, словно омываемые потоками света. Аллилуйя, да и только. Как воспитанная женщина, она предложила мне присесть, почтив этим приглашением меня одного, потому, надо думать, что прочие посетители не были ей представлены: Виейра произнес ведь только мое имя.

Посидел я у нее на кровати очень недолго, ибо Зелия, осмотрев и одобрив номер, заторопилась сама и нас поволокла за собой. Я и сегодня не могу понять и принять причин такой безумной спешки. Виейра, ведя девочку за руку, проводил нас до дверей — мы поблагодарили и распрощались. Пока шли к лифту, я вполголоса спросил Калазанса:

— Ну что, потешил взор?

— Чем это, интересно?

— Как чем? Наготой сеньоры Виейра!

— О чем ты, не понимаю?!

И тут выяснилось, что Калазанс, переступив порог, так и остался стоять во тьме прихожей, в комнаты не пошел, а я этого не заметил. Ну-у, что тут началось!.. Калазанс, узнав, чтґо он потерял, чуть с ума не сошел и ринулся было обратно, в гостеприимную обитель четы Виейра под предлогом забытого там берета — а вдруг наша красавица еще не успела одеться?

— Опомнись, Кала, берет у тебя на голове. Поздно — зевать не надо было.

Мы улетели в Марракеш, где провели неделю. Считаю своим писательским и человеческим долгом заявить, что ни городские достопримечательности, включая старинную мечеть, ни шведки, в чем мать родила загоравшие у бассейна в оазисе, не смогли изгладить из памяти Калазанса горькие сожаления: главного зрелища он лишился исключительно по собственной лени.

Вернулись в Касабланку, остановились в том отеле, где не было тараканов и где у нас были заказаны номера. Еще до того, как сунуть портье паспорт, Калазанс осведомился о месье Виейре.