Кабул – Кавказ
Шрифт:
Близкое чувство одиночества и освобожденности от полотняной «той» жизни появлялось и в горах Домбая или Чегета, но стоило оттуда вернуться – оно растворялось. Причем растворялось не бесследно, оставляя в сердце досаду и даже злобу на окружающий несовершенный мир. С этим, афганским, было другое: оно сохранилось, кажется, навсегда, то наваливаясь ночными страхами, то вздергивая на кружащую вертушкой высоту, оно меняло лицо, ставило на нем особую печать уверенности в том, что если все вокруг разлетится, расколется вдребезги, провалится в тартарары, то под твоими ногами вопреки всему останется махонький, но твердый кусочек земли, твой островок. Ничем, кроме той весны, необоснованная
Пробуя языком горячую соленую водку, Логинов размышлял еще и над тем, почему не привез подобной печати из нынешней поездки в Ингушетию, хоть пил там не «кишмишевку», а вполне сносную водку местного разлива, а также джин, который не поленился взять с собой запасливый швейцарец Картье. Пожалуй, джин да милая наивная итальяночка Мария Феретти остались двумя светлыми воспоминаниями после недельных мотаний по лагерям беженцев. Да еще заработанная тысяча долларов. А ведь все это мрачное полотно: и окаменелых женщин без возраста, и злых, покрытых мхом ресниц глаз стариков, и копошащихся в пыли детей, – все это он уже видел двадцать лет назад.
«Только там, был ли ты другом, был ли врагом, но там ты сопрягался с их миром. Там ты не был чужим. И еще там с тобой рядом был Шаура, а не швейцарец Картье», – обращался к кому-то в густой темноте Логинов…
Швейцарец Картье… Он возник в жизни Логинова очень кстати, как раз в тот момент, когда деньги эксперта подошли, можно сказать, к концу. «Радио Германии», его милый работодатель Отто Юнге уже долгое время не снабжали Логинова заказами, а все его многочисленные проекты об организации аналитической службы по вопросам армии, о психологической конверсии офицерства упирались в какую-то невидимую стену, деньги же зримо уплывали, купюра за купюрой, в чьи-то более ловкие руки. От безденежья Володя даже взялся вновь тренировать новичков в группе Коваля, но то же не деньги, а слезы. Слезы… Однако не возвращаться же в АПН, к примаковцам, не кидаться же им в ноги! Или уже не к примаковцам, а к путинцам?
Тут и возник Картье с интересным предложением: Логинову предстояло, пользуясь своими знакомствами, добыть швейцарцу и его маленькой группе разрешение на проезд в лагеря беженцев, а затем, ну какой пустяк, провезти иностранца со звучной фамилией в эти лагеря во имя благородной цели, да еще за две штуки американских долларов. Цель Логинова вполне устраивала: Картье представлял международную гуманитарную организацию «Хьюман Сенчури», весьма озабоченную слухами, что посылаемые ей в Ингушетию бинты, шприцы, антисептики и одеяла доходят до беженцев лишь на бумаге да на видеопленках корреспондентов Си-эн-эн. Отважный швейцарец желал поглядеть на положение дел своими глазами, что у Логинова вызвало бы лишь уважение, если бы не несколько «но», совсем незначительных и тем не менее портящих настроение, как насморк.
Во-первых, швейцарца звали Гаспар, а Володя с детства, по необъяснимым причинам, не выносил этого шипящего змеей имени.
Во-вторых, Картье, несчастливо оказавшись Гаспаром, еще и не любил Россию. Он ценил порядок и потому откровенно недолюбливал русский дух. Нет, не за Чечню – тут Логинов мог бы его понять – и не за сталинские лагеря, не за холодную войну и даже не за суворовские походы. Гаспар Картье презирал Россию за воровство да пьянство, и его длинное, как желудь, выцветшее лицо пуриста-трезвенника сморщивалось в гримасу, когда Логинов расплачивался с омоновцами и солдатиками на блокпостах водкой или изредка, при общении с пьяными в ноль офицерами, пользовался зелеными бумажками. Логинов, сам себя относивший к трезвомыслящим западникам, не мог справиться с досадой, когда видел брезгливое неприятие
Так, швейцарца не только не удивил, но, как показалось Логинову, даже обрадовал вывод, который следовал из их путешествия по трем большим лагерям: из специально помеченной самим Картье партии медикаментов и вещей, отправленных «Хьюман Сенчури» месяц назад, к беженцам не поступило ничего. Швейцарец вроде как был доволен, что не ошибся в своих мыслях о России. Все же недаром он звался Гаспаром… Ну, а в третьих… В третьих, Картье поучал и поучал свою милую помощницу Марию Феретти, и это временами выводило Логинова из себя.
Ну да бог с ним, главное – все живы, деньги в кармане, Мария ждет в гости в Турине, а он восседает в позе лотоса на начинающей сыреть траве и взвешивает на больших ладонях два состояния души, казалось бы, не имеющих ничего общего меж собой, кроме джина да гор.
Когда высокий человек двинулся в обратный путь, солнце следующего дня уже готовилось закатиться за западный край горизонта, но еще светило ему рассеянно, по-среднерусски, в спину. Человек шел не спеша, внимательно оглядывая деревья, будто старался сохранить их подольше в памяти. В палатке у станции он приобрел бутылку «Бочкарева», бог весть какими судьбами докатившегося в эту глушь, и выпил ее жадными глотками. Потом передал пустую тару ожидавшей ее нищенке и сказал громко, будто продолжая начатый уже давно разговор:
– Не, бабуль, больше я в Чечню с Гаспаром не поеду. Дудки.
– Да что ты, сынок, не езжай. Дай тебе бог здоровья, – всхлипнула та и испуганно махнула рукой в сторону Москвы.
Свобода и история
Все-таки удивительная вещь – судьба. Сколько ни говорят, что человек – хозяин своего счастья, или уж, по крайней мере, несчастья, – ан нет. Если суждено тебе по жизни наступать на грабли, так тому и быть, хоть в бинокль под ноги гляди… Правда, случается и обратное: живешь ты, живешь, творишь свои маленькие глупости, и давно уж упал бы, споткнулся о те пресловутые грабли, но нет – будто подставляют тебе в миг падения огромную, как песчаная пустыня, ладонь и несут пушинкой в неведомое далеко, а ты и знать не знаешь про то, все думаешь в гордости своей, что это ты сам, твоя упрямая дорога тебя сюда завела. Твоя свобода, твой выбор. Но это уже другая история.
Четверг сложился для Балашова непросто. Сосед за стеной с самого утра принялся въедаться в стену с упорством кладоискателя и бурил бетон до обеда, в пыль развеяв все мысли писателя о времени, о России и о себе. О России он думал все меньше, а о времени – все печальней, потому что время это до встречи с Турищевой таяло быстрее свечи на сквозняке. Вот и оставалось, что размышлять о себе и о своей писательской свободе, которой не прокормишь ни маму, ни Галю (Валю, Аню или, может быть, Настю), ни даже себя.
«Талант – это единственный бог, которому стоит молиться. Потому что только он в силах поднять тебя на не достижимую с земли высоту», – вспоминал Игорь слова, что сказала ему во время последней их встречи Галя. Она еще склонила при этом голову набок и оглядела его, будто оценивая, сможет ли он взлететь на недостижимую высоту. «А как же Микеланджело, как же Ницше? Их-то талант изъел и выбросил потом, как шкурку банановую! Нет, лучше быть бездарным, но свободным, чем таким вот рабом таланта!» – горячился Балашов. «Ты просто не понимаешь, что такое свобода! – возразила Галя, как шпагой пронзила. Глаза у нее, и без того большие, синие, разлились на пол-лица и угрожающе посерели. – Свобода – это знание своего пути. А все остальное – это не свобода, а трусость интеллектуала». Вот как сказала.