«Качай маятник»! Особист из будущего (сборник)
Шрифт:
– Крепкая! – Лукерья закашлялась.
– Как мальчонку зовут?
– Мишенька! – …Боже, передо мной стоял мой будущий отец!
Мое сердце забилось сильнее от нахлынувших воспоминаний. Вот я сижу на Первомайской демонстрации на крепких плечах отца, вот я без страха прыгаю с его сомкнутых рук в глубину озера, а когда выныриваю – вижу, как весело смеется отец, и капельки воды на его лице искрятся в солнечных лучах… Как же давно это было! И как же не скоро это еще будет!
– Иди сюда, Мишка! – Я достал из бумажного пакета кусок сахара и протянул его мальчонке.
Я начал собираться.
– Сережа, может, вам переночевать негде? Оставайтесь!
– Не могу, родные ждут, – соврал я.
На улице уже смеркалось. Я простился с Лукерьей, наклонившись, пожал ручонку малышу и выскочил за ворота. Чувствовал – уходить быстрее надо, иначе не выдержу и расплачусь. Это я-то, разведчик, видевший немало смертей за эти месяцы войны, терявший своих товарищей и сам убивавший врагов. Я думал, что заматерел, зачерствел душою, а оказалось – нет.
Ноги сами несли меня к вокзалу. Моего дома еще не было, а бродить в потемках не хотелось.
На путях стоял воинский эшелон. В голове состава пыхтел паровоз. До прихода пассажирского поезда ждать было долго, и я решил попробовать уехать. Прошел к головному вагону. Подошел к часовому, переминавшемуся с ноги на ногу.
– Браток, позови кого-нибудь из начальства.
– Не положено, отойди!
Я уж хотел идти дальше, как из приоткрытой двери грузового вагона выглянул военный в фуражке – явно не по сезону.
– Клеменищев, чего там?
– Вот – начальство видеть хотят. Я ему – отойди, не положено, а он…
Военный спрыгнул с подножки вагона.
– Чего хотел, земляк?
– До Москвы с вами добраться.
– Документы есть?
Я достал из кармана служебное удостоверение и справку о ранении. Военный зажег фонарик, вчитался.
– Так ты что, из госпиталя?
– Верно.
Военный вернул мне документы.
– Не положено, конечно, да ладно – полезай в вагон.
Дважды повторять мне не надо было – я быстро забрался в вагон. Внутри топилась буржуйка, но было едва теплее, чем на улице. На двухэтажных нарах лежали солдаты, кутаясь в шинели.
– Ложись, где свободно.
Место нашлось только у стенки, а она от дыхания многих людей заиндевела.
Я долго крутился, но сон не шел. Чтобы хоть как-то скоротать время, я слез с нар и подсел на корточках к буржуйке.
Наконец состав дернулся, паровоз дал гудок, снова толчок, и мимо нас медленно поплыли станционные постройки. Я смотрел в полуоткрытую дверь теплушки. Остался позади хмурый дежурный по вокзалу в красной фуражке, очередь людей с банками, толпившихся у крана в нише стены, с табличкой над ним «Кипяток», суета красноармейцев у дверей коменданта в торце здания вокзала…
Прощай, родной Ярославль! Выдастся ли мне еще когда-нибудь в этой жизни свидеться с молодой Лукерьей, крохотным Мишей? Может быть, надо было раскрыться перед Лукерьей, ведь не чужой она мне человек! Но смогла бы она воспринять появление меня – внука, считай ее сверстника, без губительного волнения, от которого
Я снял шапку, вытер проступившие слезы, оглянулся – не видит ли кто моей слабости?
Пристроился рядом со старшим на пустом патронном ящике и протянул руки к железному боку буржуйки.
– Где ранило-то?
– На нейтралке, миной наc накрыло. Меня вот только осколком задело, а их… – я с горестью махнул рукой.
– А я еще на фронте не был.
На петлицах военного посверкивали в отблесках пламени
буржуйки четыре треугольничка. Старшина, значит. И немолодой уже – под сорок.
Старшина наклонился ко мне, понизив голос, спросил:
– Страшно там?
– Страшно, – не стал я кривить душой. – Особенно когда бомбят. Убежать из окопа хочется, просто край, а нельзя. В окопе или траншее отсидеться еще можно, а если выскочил – осколками посечет. Потому спасение в одном – зарываться поглубже в землю.
Старшина слушал, думая о своем.
– Похоже, через Москву к Сталинграду нас везут. А ты немцев видел?
– Как тебя.
– И как они?
– Да такие же, как и ты – руки, ноги, голова. И заметь – не из железа они. Из такой же плоти и крови, как и мы. Так же пулей, ножом, штыком убить можно. Страшно тебе, а ты через страх выстрели в него, патроны кончились – штыком убей. Немец – он ведь тоже смерти боится. Ты свою землю защищаешь, а он как вор и грабитель сюда пришел. Вот пусть он и боится. Тем более и погода на нашей стороне. Немцу наши морозы – смерть. Техника не заводится, отказывает. И с обмундированием промашка вышла, думали быстро нас одолеть, потому теплой одеждой не запаслись, мерзнут теперь. Сильный враг, не спорю. Но после сорок первого немец уже не тот пошел, пожиже.
– Так ты с самого начала на фронте?
– Не, с июля.
– С начала и есть. Ну а награды?
Я расстегнул шинель. На гимнастерке блеснули две медали. Старшина вгляделся.
– «За отвагу» и «За боевые заслуги» – здорово!
– И у тебя такие тоже будут, только голову зазря не подставляй, а еще – думай. Приказ ведь по-разному выполнить можно. Поднимешь бездумно людей в лобовую атаку на открытой местности, а немец из пулемета р-р-раз – и всех положил. А может – лощина или овраг рядом, скрытно подобраться поближе можно, людей сберечь и задачу выполнить. А отступать негоже – Россия – она хоть и велика, но не безбрежна.
Так я и проговорил с ним до почти утра.
Поезд прибыл на станцию Москва-Сортировочная поздно ночью и встал. Поблагодарил я старшину за содействие,
попрощался и – пешком, по пустынным ночным улицам, направился в наш батальон. По дороге только патрули встречались.
Больше мне идти было просто некуда. А это – целый военный городок. Батальон, даже пехотный, обычно не более пятисот штыков. Наш же, отдельный, в иные периоды и до двух тысяч доходил, превосходя по численности полк.