Ко мне приходит ночью тень отца.А в королевстве сладко пахнет гнилью.Остатки чая в раковину вылью,Газетку долистаю до конца.А в королевстве, как в семье любой,Свои вялотекущие интриги,Свои кастрюли и в карманах фиги,Свой сор, свое вранье, своя любовь.Мне гамлетовский плащ не по плечу.Я путаюсь, о полы спотыкаюсь,И в Лондон никогда я не отправлюсь,И никаких дуэлей не хочу.Ко мне приходит папа мой живой,Такой живой, как
был еще недавно.Мы слушаем, как капает из крана,Как пыльный свет шуршит над головой.Уж дворник начинает снег скрести,И ходики со стенки смотрят косо.Я не могу ни слова, ни вопроса.А папа повторяет: «Всех прости!»
1987
В чужом городе
Густая хмарь с утра виситНад башнями, над черепицей,И надобно решить, решиться,Опомниться, набраться сил.Переливается, как ртуть,В окне напротив телевизор.Надменно выгибая грудь,Гуляет голубь по карнизу.В порту погрузчики трещат,На стеклах пасмурная копоть.Да разве кто-то обещалТебя всегда любить и помнить?Теперь ты старше и умней,И хватит на десяток жизнейЖелезной логики твоейИ правоты твоей булыжной.
1984
Летнее кино
Городской упругий подорожникНа вишневом битом кирпиче.Лист сорвешь – и белые, тугиеЖилочки потянутся от стебля.Пыль слизнешь, и к ссадине прилепишь,И, хромая, дальше побежишь.А в фанерном летнем кинотеатреДнем так гулко хлопают сиденья,И танцуют ловкие пылинкиВ трубчатых лучах. А на экранеКони, свист, Гражданская война.Листик отлипает от колена.Кони мчатся. Ссадина болит.Побеждают красные. И белыйЛетний свет на улице так ярок,И слегка знобит, хотя жара.
1984
Картинки с выставки
Что хотел сказать художник?Какова его идея?В чем тенденция картины, сверхзадача и т.. д.?Точки, черточки и пятна,Непонятно, неопрятно,Крошки хлеба в бороде.То хотел сказать художник,Такова его идея,В том тенденция картины,Сверхзадача и т. д.,Что коротеньким пунктиром,Исчезая под ногами,Мимо глаз, помимо воли,Вот она, проходит жизнь.Циферблат и стрелок лепет,Колонковой кисти трепет,Акварельный тенорок.Масла бас, сопрано туши,Черные дела и души,Белые тела и туши,Разноцветные глаза.Моет кисточку художник,Лепит на нос подорожникИ глядит во все глаза.На веранде чай, варенье,Вот и все стихотворенье.Какова его идея,Сверхзадача и т. д.?
1995
«Что ж в голове такая толкотня...»
Что ж в голове такая толкотня,Такая дрянь, автобусная склока?Вон мокрая звезда стоит высокоИ, очевидно, смотрит на меня.С душой своей дурацкую враждуНе
одолеть. Гуляет дождь по миру.Как школьница эстрадному кумиру,Осина аплодирует дождю.Сам по себе, где хочет, дышит дух.Плоть кутается в плед и чай глотает.И надо выбирать одно из двух,Ан третьего чего-то не хватает.Я так давно и счастливо живу,Что вот уже себя не замечаю,И, если неожиданно встречаю,Не узнаю и в гости не зову.
1983
«Оторваться от себя, как от земли...»
Оторваться от себя, как от земли.Засыпая на полу пустой теплушки,Нюхать мокрые серебряные стружки,Исчезая вместе с поездом вдали.Отдышаться от себя, как от беды.Засыпая под защитой плащ-палатки,Уезжая, уменьшаться без оглядкиДо звереныша, до точки, до звезды.Только тени, только щели в потолке,Только темные неструганые доски,Да на станциях щекотно по щекеПутешествуют фонарные полоски.
1982
«Вот окончена поэма...»
Вот окончена поэма.Все вокруг темно и немо.Влажен воздух, низко небо,Бедный тополь у окна.Вот окончена поэма,А кому она нужна?Соль дождя и горечь дыма,Голых веток пантомима,Ветер, форточки хлопки,В ящике черновики.Черный кофе в белой чашке,Драгоценные бумажки,Черных строчек теснота,А за краешком листа,За бумажною границейТот же тополь узколицый,Но уже не дождь, а снег,Но уже не тьма, а свет,Жизни жалобная малость,Белый космос, черный хаос,Черный космос, огоньки,Пауки и светляки,Крошки, грязные стаканы,В темной баньке тараканы,Звон разбитого окна,Запах жареного сала...Я поэму написала,А кому она нужна?
1996
Рассказы и очерки
Просто депрессия
Все чуждо нам в столице непотребной:Ее сухая черствая земля,И буйный торг на Сухаревке хлебной,И страшный вид разбойного Кремля.О. Э. Мандельштам, 1918 г.
Все началось со старого Арбата. Эту уютную, милую улицу превратили в лубочное торжище, в многослойную расписную матрешку для магазина «Березка».
Сначала было даже забавно: конечно, это уже не Арбат, но нечто новенькое, небывалое, нечто вроде московского Монпарнаса. На Арбате рисуют, пляшут, поют, читают стихи, а также торгуют всяческой «рашен клюквой». Разве не весело? Разве плохо? Бог с ней, с милой, старинной московской улицей.
Однако веселье не состоялось. Как-то вышло все натужно, пошловато. То ли дембельским альбомом, то ли блатным надрывом запахли все эти стихи-картинки. Монпарнаса не получилось, но и Арбата не вернешь.
Примерно тогда же появился и Рижский рынок – в новом своем обличии, место совершенно непристойное, опасное. Поговаривали, что там можно купить не только автомат Калашникова, но и пулемет, и пушку. Интеллигентные москвичи при одном лишь упоминании о Рижском рынке брезгливо морщились: экая гадость. Многие так и не побывали там ни разу, а зря. Именно Рижский рынок оказался эскизом будущей Москвы, всей Москвы. Именно там кооперативные ларьки стали преображаться в коммерческие с яркими колониальными товарами и фантастическими ценами. Именно там можно было заметить совершенно новый для Москвы спортивно-уголовный тип молодых людей с выбритыми затылками, в кожаных куртках на саженных плечах, в просторных, болтающихся между ног брюках.