Кадетский монастырь
Шрифт:
А он отвечает:
– Ну, что там дело!.. Дело не медведь, в лес не убежит, а ты прежде подойди-ка сюда ко мне: сядем рядом да поговорим ладом, по-старому, по-бывалому.
Барыня стоит, руки назад, об окно опирается и молчит, а сама бровь супит. Князь просит:
– Что же, – говорит, – ты? Я прошу, мне говорить с тобой надо.
Та послушалась, подходит, он сейчас, это видя, опять шутит:
– Ну, мол, посиди, посиди по-старому, – и обнять ее хотел, но она его отодвинула и говорит:
– Дело, князь, говорите, дело: чем я могу вам служить?
– Что же это, – спрашивает князь, – стало быть,
– Конечно, – говорит, – объясняйте прямо: в чем дело? Мы ведь с вами коротко знакомы – церемониться нечего.
– Мне деньги нужны, – говорит князь.
Та молчит и смотрит.
– И не много денег, – молвил князь.
– А сколько?
– Теперь всего тысяч двадцать.
Та опять не отвечает, а князь и ну расписывать, что я, говорит, суконную фабрику покупаю, но у меня денег ни гроша нет, а если куплю ее, то я буду миллионер, я, говорит, все переделаю, все старое уничтожу и выброшу и начну яркие сукна делать да азиатам в Нижний продавать. Из самой гадости, говорит, вытку, да ярко выкрашу, и все пойдет, и большие деньги наживу, а теперь мне только двадцать тысяч на задаток за фабрику нужно.
Евгенья Семеновна говорит:
– Где же их достать?
А князь отвечает:
– Я и сам не знаю, но надо достать, а потом расчет у меня самый верный: у меня есть человек – Иван Голован, из полковых конэсеров, очень не умен, а золотой мужик – честный, и рачитель, и долго у азиатов в плену был, и все их вкусы отлично знает, а теперь у Макария стоит ярмарка*, я пошлю туда Голована заподрядиться и образцов взять, и задатки будут… Тогда… я, первое, сейчас эти двадцать тысяч отдам…
И он замолк, а барыня помолчала, воздохнула и начинает:
– Расчет, – говорит, – ваш, князь, верен.
– Не правда ли?
– Верен, – говорит, – верен; вы так сделаете: вы дадите за фабрику задаток, вас после этого станут считать фабрикантом; в обществе заговорят, что ваши дела поправились…
– Да.
– Да, и тогда…
– Голован наберет у Макария заказов и задатков, и я верну долг и разбогатею.
– Нет, позвольте, не перебивайте меня: вы прежде поднимете всем этим на фуфу предводителя, и пока он будет почитать вас богачом, вы женитесь на его дочери и тогда, взявши за ней ее приданое, в самом деле разбогатеете.
– Ты так думаешь? – говорит князь.
А барыня отвечает:
– А вы разве иначе думаете?
– А ну, если ты, – говорит, – все понимаешь, так дай Бог твоими устами да нам мед пить.
– Нам?
– Конечно, – говорит, – тогда всем нам будет хорошо: ты для меня теперь дом заложишь, а я дочери за двадцать тысяч десять тысяч процента дам.
Барыня отвечает:
– Дом ваш: вы ей его подарили, вы и берите его, если он вам нужен.
Он было начал, что: «Нет, дескать, дом не мой, а ты ее мать, я у тебя прошу… разумеется, только в таком случае, если ты мне веришь…»
А она отвечает:
– Ах, полноте, – говорит, – князь, то ли я вам, – говорит, – верила! Я вам жизнь и честь свою доверяла.
– Ах да, – говорит, – ты про это… Ну, спасибо тебе, спасибо, прекрасно… Так завтра, стало быть, можно прислать тебе подписать закладную?
– Присылайте, – говорит, – я подпишу.
– А тебе не страшно?
– Нет, –
– И не жаль? Говори: не жаль? Верно, еще ты любишь меня немножечко? Что? Или просто сожалеешь? А?
Она на эти слова только засмеялась и говорит:
– Полноте, князь, пустяки болтать. Не хотите ли вы, лучше я велю вам моченой морошки с сахаром подать? У меня она нынче очень вкусная.
Он, должно быть, обиделся: не того, видно, совсем ожидал – встает и улыбается.
– Нет, – говорит, – кушай сама свою морошку, а мне теперь не до сладостей. Благодарю тебя и прощай, – и начинает ей руки целовать, а тем временем как раз и карета назад возвратилась.
Евгенья Семеновна и подает ему на прощанье руку, а сама говорит:
– А как же вы с вашей черноокой цыганкой сделаетесь?
А он себя вдруг рукой по лбу и вскрикнул:
– Ах и вправду! Какая ты всегда умная! Хочешь верь, хочешь не верь, а я всегда о твоем уме вспоминаю, и спасибо тебе, что ты мне теперь про этот яхонт напомнила!
– А вы, – говорит, – будто про нее так и позабыли?
– Ей-богу, – говорит, – позабыл. И из ума вон, а ее, дуру, ведь, действительно, надо устроить.
– Устраивайте, – отвечает Евгения Семеновна, – только хорошенечко: она ведь не русская прохладная кровь с парным молоком, она не успокоится смирением и ничего не простит ради прошлого.
– Ничего, – отвечает, – как-нибудь успокоится.
– Она любит вас, князь? Говорят, даже очень любит?
– Страсть надоела; но, слава богу, на мое счастье, они с Голованом большие друзья.
– Что же вам из этого? – спрашивает Евгения Семеновна.
– Ничего; дом им куплю и Ивана в купцы запишу, перевенчаются и станут жить.
А Евгения Семеновна покачала головою и, улыбнувшись, промолвила:
– Эх вы, князенька, князенька, бестолковый князенька! Где ваша совесть?
А князь отвечает:
– Оставь, пожалуйста, мою совесть! Ей-богу, мне теперь не до нее: мне когда бы можно было сегодня Ивана Голована сюда вытребовать.
Барыня ему и сказала, что Иван Голован, говорит, в городе и даже у меня и приставши. Князь очень этому обрадовался и велел как можно скорее меня к нему прислать, а сам сейчас от нее и уехал.
Вслед за этим пошло у нас все живою рукою, как в сказке. Надавал князь мне доверенностей и свидетельств, что у него фабрика есть, и научил говорить, какие сукна вырабатывает, и услал меня прямо из города к Макарию, так что я Груши и повидать не мог, а только все за нее на князя обижался, что как он это мог сказать, чтобы ей моею женой быть? У Макария мне счастие так и повалило: набрал я от азиатов и заказов, и денег, и образцов и все деньги князю выслал, и сам приехал назад и своего места узнать не могу… Просто все как будто каким-нибудь волшебством здесь переменилось: все подновлено, словно изба, к празднику убранная, а флигеля, где Груша жила, и следа нет: срыт, и на его месте новая постройка поставлена. Я так и ахнул и кинулся: где же Груша? А про нее никто не ведает; и люди-то в прислуге все новые, наемные, и прегордые, так что и доступу мне прежнего к князю нет. Допрежь сего у нас с ним все было по-военному, в простоте, а теперь стало все на политике, и что мне надо князю сказать, то не иначе как через камердинера.