Кафе «Ностальгия»
Шрифт:
– Как это никто? Нечего тут дурачиться. А ну-ка дуй отсюда, если не хочешь устроить себе отдых за решеткой.
Я бросилась бежать в сторону пристани. Дождь не унимался и даже обрушился с новой силой. В конце одной из улиц я заметила женщину в синей накидке, над ее головой сиял ободок света. Секунда – и образ растворился, провалившись в бездну, откуда потом донеслась до меня песня, к ней присоединилась молитва, и обе они слились в звуке женского пропитого и прокуренного голоса. Я видела призрак и слышала проклятия, должно быть, таким образом отозвалось во мне все случившееся. Мне не удалось разобрать слов, но я слышала голос, который, несомненно, принадлежал явившейся мне святой. Она могла быть из племени лукуми, то есть йоруба, об этом мне рассказывали дома, а потом я и сама прочитала
Месяц спустя после той вечеринки мне нужно было съездить к Ане в Ведадо. Она и понятия не имела о том, что я приеду. В ее комнату можно было попасть прямо с улицы, через гараж; она отгородилась от остального дома, возведя кирпичную стену, которая преграждала прямой проход к ее комнате через подъезд. За дверью во всю надрывался магнитофон, изрытая из динамиков пронзительную рок-музыку. Увидев меня, Ана недовольно вздохнула, и я поняла, что оторвала ее от какого-то важного занятия, но было видно, что она не прочь найти во мне утешение. На шее у нее висела пропитанная смолой корабельная веревка. Сидя на кровати, она держала в руках два конца связанной из отдельных кусочков веревки, длина которой, на мой взгляд, была несколько метров.
– И что это, изумрудное ожерелье? – в шутку спросила я.
– Черт тебя дери! В этой стране и повеситься нормально не дадут! Если не рвется веревка, то люстра падает прямо тебе на башку. – Тут я заметила на полу разбитую вдребезги огромную люстру со стеклянными подвесками; дыра в потолке обнажала железные балки.
Я попыталась, как могла, успокоить ее, рассказывая о своих проблемах, о всяких глупостях, ведь что-то нужно было говорить. Я сказала, что и у меня тоже депрессия, поведала ей про то, что случилось на лестнице той ночью, потом о встрече в Регле со стариком бабалоче, об убитом юноше, процессии, явлении Девы Реглы, о расправе родителей надо мной, о переезде. К тому же я хотела, чтобы она сходила со мной к врачу, ясное дело, к гинекологу. На вечеринке у Монги я позволила кончить в себя. Я оказалась в экстремальной ситуации; проснувшись на следующее утро, я долго пялилась в унитаз, словно в зеркало гляделась. А вот сейчас я уверена в том, что на самом деле беременна, и только она, Ана, может мне помочь выкрутиться. Что касается абортов, то опыта у Аны хватало.
– Знаешь, я хочу свести счеты с жизнью по тем же самым причинам, о которых ты мне рассказываешь. Меня все достало, сама не знаю почему. И вот с тоски я взяла и трахнулась, и, пожалуйста, залетела; таблетки меня полнят, спираль неудобна, а парням презервативы не по душе. Да и к тому же их продают уже ни на что не годными. Здесь все гниет – слишком соленый климат – или просто хранить не умеют. Я снова в положении. Я не понимаю, что со мной, но чувствую себя падалью. Мы – поколение абортов. И почему я должна трахаться с кем попало? Не понимаю.
– У меня это будет в первый раз. Что касается абортов, то я совсем неопытна. Не хочу идти одна – боюсь. Я подумала, что, так как для тебя все это привычное дело…
– У меня уже в тринадцатый раз. – Ана сдернула с шеи веревку, словно это была лента для волос. – Меня достала школа, достал дом, достали вечеринки. И только когда появляется очередной парень, мне интересно, но и то лишь до того, как пересплю с ним, а потом
– Черт возьми, Ана, если ты взглянешь на карту, то заметишь, что мы на острове. Ты прямо как Эмма… К тому же что это ты имеешь против моего имени? – я поняла, что едва не сболтнула лишнего.
– И как там Эмма? Ты мне не говорила, что она тоже хочет покончить с собой.
– Нет, у нее еще хуже: она хочет уехать… – раз начала, то надо продолжать, подумала я.
– Это почти одно и то же. Я скорее умру, чем решусь на то, чтобы повторить подвиг тех, кто вплавь бежит с острова. Я не знаю, что со мной будет, Марсела… Но, Map, я хочу стать актрисой или искусствоведом, а не врачом или учительницей! Вот мой старикан работает в Министерстве образования, так знаешь, сколько в этом году будет выделено мест для художественных специальностей? Ни одного. Даже для журналистики, которая вместе с правом вообще недоступна. А журналистика – это, по крайней мере, близко к моему призванию. Вот быть врачом или учителем – всегда пожалуйста.
– Поступишь сначала на то, что есть, а на следующий год переведешься туда, где тебе нравится. Так сделала моя соседка, – попыталась я обнадежить подругу.
– Тогда, скажи, какого черта я парилась на полях? Разве они не говорили, что те, кто помогает в сельскохозяйственных работах, гарантированно поступят в университет на все, что пожелают? Знай я это, я бы сделала как Кармен Лауренсио, плевать на все, корочки врача – так корочки врача! И она не умирала в картофельной борозде, не грузила ящики с помидорами, не полола, не истирала себе руки в мозоли, не горбатилась на уборке табака! А сейчас получается, что я пахала просто так. Но я не собираюсь поступать в университет, пусть слышат это. ЕСЛИ ОНИ ХОТЯТ, ЧТОБЫ Я ПОСТУПИЛА, ТО Я ПОСТУПАТЬ НЕ БУДУ! – заорала она в сторону дома своих родителей.
– Они не виноваты, – я попыталась унять ее гнев.
– Что «не виноваты»? И какого хрена мой отец работает там заместителем министра, он что, стены там красит? Я уже сказала ему, что больше не учусь и мне начхать на экзамены, и пусть взятки дают, если уж стране так нужны врачи и учителя! Черт, неужели нация уже на грани: одиннадцать миллионов безграмотных и больных! Стране нужны и артисты тоже, да пошли все они в задницу, здесь ничего не изменится! Скажи, и чья здесь вина? Только не говори, что во всем виноват империализм. Ведь я хочу быть актрисой, великой актрисой, и при чем здесь империализм! Или желание стать актрисой это проимпериалистическое желание? Кончится тем, что я буду восхищаться империализмом! Сколько значения ему все придают, должно же быть в нем хоть что-то хорошее!
– Не говори так, умоляю тебя, ради твоей мамочки. Конечно, я понимаю тебя, потому что со мной то же самое: я все меньше разбираюсь в происходящем и мне тоже все становится безразличным. Моя тетя говорит, что это возрастное, что это пройдет.
– Map, честно говоря, я думала, ты умнее.
– Перестань меня оскорблять. Я пришла за помощью, и если ты не можешь помочь мне, то не морочь мне голову. Ссориться с тобой я не хочу.
Ана отвернулась, уткнувшись лицом в подушку на своем матрасе – матрас на полу, вот и вся ее кровать, – и зашлась в бесшумном плаче. Я придвинулась к ней, погладила по спине, спросила, не хочет ли она воды, Ана отрицательно мотнула головой. Я опять затрещала как сорока, только бы успокоить ее, только бы прекратить этот приступ плача:
– Знаешь, в ту вечеринку, у Монги… Я не рассказала тебе всего. Когда меня на лестнице трахал тот солдатик, к нам вдруг подошел еще кто-то, третий, я не разглядела кто, потому что было темно. А потом пришла девчонка. Это была Мина-из-Какашек, ее-то я узнала по дыханию, по ее одышке. Тот, третий, придвинул ее ко мне, она не сопротивлялась и поцеловала меня в губы…
Ана села на постели, скрестив ноги, как это делают буддисты, обняла подушку, губки еще подрагивали от плача. Еще мгновение – и они растянулись в улыбке, а улыбка взорвалась смехом. Она не могла выговорить ни единого слова – только смеялась, откинувшись на спину, дрыгая ногами.