Кафка на пляже
Шрифт:
– И такое было, – признался Сада. – Как-то неспокойно, когда живешь у моря, а гор нет. Всякий человек привязан к тому месту, где родился. В какой-то степени, конечно. Как думаешь, как чувствуешь – все это связано с рельефом, температурой, направлением ветра. Ты где родился?
– В Токио. В Накано.
– В Накано обратно хочешь?
Я покачал головой:
– Нет.
– Почему?
– А зачем? Чего мне там делать?
– Вот так, да?
– Наверное, у меня нет такой связи с рельефом и направлением ветра.
– Ага… – сказал Сада.
И мы опять замолчали. Саду молчание
К библиотеке Комура мы подъехали без чего-то час. Высадив меня у здания, Сада не стал выключать двигатель и выходить из машины, а сразу поехал к себе в Кота.
– Спасибо, – сказал я на прощание.
– До встречи, – ответил он.
Сада махнул рукой из окна, захрустели по гравию широкие шины. Он возвращался к большим волнам, к своему миру, к своим проблемам.
Закинув на спину рюкзак, я вошел в ворота. Кусты в саду были красиво подстрижены, пахло скошенной травой. Казалось, я не был здесь несколько месяцев, хотя на самом деле прошло четыре дня.
За конторкой сидел Осима в белоснежной сорочке с засученными по локоть рукавами. Без пиджака. К моему изумлению – в галстуке. Галстук был в полоску – горчичного и зеленого цвета. На столе перед ним, как всегда, стояла чашка с кофе и лежали два длинных, остро заточенных карандаша.
– О! – промолвил Осима и на его лице появилась хорошо знакомая улыбка.
– Здравствуйте! – приветствовал его я.
– Брат привез?
– Ага.
– Молчал, небось, всю дорогу?
– Да нет. Поговорили немного.
– Это хорошо. Повезло тебе. А то бывает, из него слова не вытянешь.
– У вас здесь что-нибудь произошло? – спросил я. – Он сказал: срочное дело.
Осима кивнул:
– Да. Есть что тебе сказать. Во-первых, умерла Саэки-сан. Сердечный приступ. Я обнаружил ее во вторник днем за столом в ее кабинете на втором этаже. Скоропостижно. Хоть не мучилась, наверное.
Я скинул с плеч рюкзак, положил на пол и сел на стоявший рядом офисный стул.
– Во вторник днем? – спросил я. – А сегодня пятница?
– Да, пятница. Она во вторник умерла, после экскурсии. Может, надо было раньше тебе сообщить, но я никак не мог сообразить, как лучше это сделать.
Я замер. Мы долго молчали. С места, где я сидел, было видно лестницу на второй этаж. Черные, до блеска отполированные перила, смотревший прямо на меня витраж на лестничной площадке. Эта лестница так много для меня значила. Поднявшись по ней, я встретился с Саэки-сан. А теперь это была лестница без всякого смысла, самая обыкновенная. Потому что Саэки-сан больше там нет.
– Я же тебе говорил: вероятно, это было предопределено, – сказал Осима. – И я это понимал, и она понимала. Но когда такое происходит, конечно, очень тяжело. Что говорить.
Осима сделал паузу. «Надо что-то сказать», – подумал я. Но слов не было.
– По ее завещанию никаких похорон не будет, – продолжал он. – Ее просто кремировали. Завещание лежало в столе в кабинете. Все свое имущество она завещала фонду, который
Я кивнул.
– Картину я упаковал, можешь забрать, если хочешь.
– Спасибо, – наконец выдавил я.
– Слушай, Кафка… – сказал Осима. Он взял карандаш, по привычке повертел в пальцах. – Я только хотел спросить у тебя одну вещь. Можно?
Я кивнул.
– Ты уже знал, что Саэки-сан умерла? До того, как я тебе сказал?
Я кивнул еще раз.
– Кажется, знал.
– Я так и понял. – Осима глубоко вздохнул. – Хочешь попить чего-нибудь? Сказать по правде, у тебя такой вид, будто ты из пустыни вышел.
– Да, пожалуйста. – В горле у меня действительно было, как в Сахаре. Только после слов Осимы я это заметил.
Я залпом выпил принесенный Осимой стакан воды со льдом и почувствовал, как заломило в голове. Поставил пустой стакан на стол.
– Еще хочешь?
Я покачал головой.
– Что теперь делать собираешься? – спросил Осима.
– В Токио вернусь.
– Вернешься – и что дальше?
– Сначала пойду в полицию и все объясню. Чтобы от них больше не бегать. Потом, наверное, в школу пойду. Не хочется, но школу надо окончить, у нас все-таки обязательное среднее образование. Потерплю несколько месяцев, отучусь, а дальше могу делать, что захочу.
– Понятно, – сказал Осима и, прищурившись, посмотрел на меня. – Может, так будет лучше всего.
– Я постепенно тоже к такому выводу пришел.
– Сколько ни бегай, все равно ведь никуда не убежишь.
– Да уж, наверное.
– А ты, по-моему, вырос, – проговорил он.
Я покачал головой. Что можно было на это сказать? Осима легонько постучал по виску ластиком на конце карандаша. Зазвонил телефон, но он не обратил внимания.
– Мы все лишаемся чего-то большого, теряем что-то, – вымолвил Осима, когда звонки прекратились. – Редкий случай, важную возможность, чувства, которые потом не воротишь. В этом часть жизни. Но где-то в голове – скорее всего, в голове – есть маленький закуток, где все это хранится как память. Как книги на полках в нашей библиотеке. Чтобы отыскать, что у нас в душе, для этого закутка нужно составлять картотеку. В нем нужно убираться, его нужно проветривать, менять воду в цветах. Другими словами, ты всю жизнь проводишь в собственной библиотеке.
Я бросил взгляд на карандаш, который Осима держал в руке, и мне сделалось ужасно горько. Но еще какое-то время я должен оставаться самым крутым пятнадцатилетним парнем в мире. Или, по крайней мере, делать вид, что я такой. Я сделал глубокий вдох, набирая в грудь больше воздуха и заталкивая поглубже подкативший комок.
– Можно еще раз сюда приехать когда-нибудь? – спросил я.
– Конечно, – отозвался Осима. Положил карандаш на конторку и, закинув руки за голову, посмотрел мне прямо в глаза. – Чувствую, какое-то время мне придется одному вести здесь все дела. Как же без помощника? Появится желание – возвращайся, когда рассчитаешься с полицией и школой. Мы никуда не денемся – ни городок наш, ни я. Человеку ведь нужно место, которое бы он считал своим. Так или иначе.