Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе

Львов Аркадий Львович

Писатель Василий Гроссман, бердичевский еврей Иосиф Соломонович Гроссман, с этой мыслью в 1964 году ушел из жизни.

Близость кровного родства

П. Антокольский

Поэт Павел Антокольский посвятил своему деду, Марку Антокольскому, стихотворение «Старому скульптору»:

Прости! Я позже родился,

И в давке этих людных улиц

Мы на полвека разминулись,

А встретились на полчаса.

В

стихотворении помянуты «в монашеском обличье Грозный, в отваге юношеской Петр» и другие герои великого скульптора, но нет среди них Портного, нет Спинозы, нет жертв инквизиции, испанских сефардов, которые так же, как и сам ваятель, принадлежали к иудейскому племени и, облеченные в дерево, в мрамор, принесли ему награды и мировую славу.

Читая поэтические тома Павла Антокольского, можно только удивляться, как много он говорил обо всем и как мало о том, что велено ему было говорить по долгу памяти. Но, может быть, память для него, поэта Антокольского, — чистая фикция? Может быть, идя дорогой, на которую первым в его роду ступил великий дед, он зашел так далеко, что уже и позабыл имена своих пращуров, более того, позабыл уже и отцов своих, давших жизнь и его деду, и ему самому? Может быть, наконец, в пылу ассимиляции, он и вовсе позабыл, от какого племени произошел?

Нет, не позабыл об этом поэт Антокольский, человек с типичными, навыкате, печальными от века глазами. Более того, постоянно думал об этом, но думал глубоко про себя, загоняя внутрь слова и стоны, чтобы никто, не приведи Господь, не услышал и не подумал чего плохого. И советская власть, которая с годами целиком перешла в руки национал-большевиков, с гимном их «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь!», своими гласными и негласными державными рескриптами всячески поощряла его в этом насилии над самим собой, в этой переделке, перековке иудея на великоросса. Деду его за шедевры, за Ивана Грозного, платил русский царь Александр II, имевший репутацию тайного юдофила, внуку давали госпремии кремлевские правители, которые, учиняя побоища безродным космополитам, взывали к священным чувствам россиян.

Но кровь есть кровь, и раньше ли, позже ли подаст она свой голос:

Пошла в размол субстанция Спинозы.

Развеян прах Эйнштейновой звезды.

Но это еще только начало, это еще только первые аккорды, первые зарницы, а настоящие раскаты, настоящие молнии — впереди:

Кончаются расправы и облавы.

Одна лишь близость кровного родства

Темней проклятья и светлее славы.

Проклятья или славы — что сперва?

Вот как поворачивает жизнь, вот как кромсает душу: уже и неведомо, что раньше, что впереди — проклятье или слава! Уже так перемешались они, проклятье со славой, прямые, казалось бы, антиподы, что и взять в толк невозможно, идти по жизни с высоко поднятой головой или, напротив, опустить голову, стать в позу плакальщика, и так уж навеки, до скончания мира.

Да о каком скончании мира идет речь? Разве не пред нами, не на наших глазах свершилось оно:

Теряются следы в тысячелетних

Скитаньях по сожженным городам,

В песках за Бабьим Яром, в черных сплетнях,

На черных рынках, в рухляди, — а там…

………………………………………

Нет и следов, — ни в городах Европы,

Ни на одной из мыслимых планет,

Ни в черной

толще земляной утробы,

Ни в небе, ни в аду их больше нет.

Это ли не эсхатологическое видение, это ли не картина конца мира: не только жизни не стало, но и следов ее не осталось — ни в Европе, ни в толще земной утробы, ни в небе, ни в аду!

Но разве не нам сказано: «Все произошло из праха, и все возвратится в прах»! И стало быть, обратясь в прах, мы восстанем из праха:

Лежит брусками данцигское мыло,

Что выварено из костей и жил.

Там чья-то жизнь двумя крылами взмыла

И кончилась, чтоб я на свете жил.

Нет, не такими словами следует об этом говорить: «Там чья-то жизнь двумя крылами взмыла и кончилась, чтоб я на свете жил». Не на двух крылах взлетали в иные миры в Бухенвальде, Освенциме, Майданеке, Треблинке, Бабьем Яре. А было все гораздо прозаичнее: «В пристройке работала электрическая машина, вырабатывающая удушающий газ… Окон в здании не было. Только сверху было стеклянное окошечко, и немец, которого в лагере называли „банщиком“, следил через него, закончен ли процесс умерщвления. По его сигналу прекращалась подача газа, пол механически раздвигался, и трупы падали вниз».

Как видим, не на крылах взлетали в Освенциме и Майданеке, а прямо наоборот: падали вниз. И внизу тоже не было никакой поэзии, ничего сверхъестественного, а стояли обычные вагонетки, трупы складывались в эти вагонетки, а люди, занимавшиеся складыванием и перевозкой трупов, тут же расстреливались.

А был еще такой случай: люди находились уже в «бане», но машина, подающая газ, неожиданно испортилась, и люди пытались разбежаться. Однако, как ни быстро бегает человек, а пуля быстрее. Кто же был поближе, тех просто загнали обратно, «механики быстро наладили машину, и все пошло своим порядком».

Что же наш поэт, ничего не слыхал об этом, ничего не читал об этом? Не только слыхал, не только читал, но и сам писал об этом. И все слова, взятые в кавычки, это слова из его, написанного вместе с Вениамином Кавериным, очерка «Восстание в Собиборе», опубликованного в свое время в московском журнале «Знамя», а позднее включенного в «Черную Книгу», вышедшую в Иерусалиме.

Но поэт — это одно, а прозаик — другое. Совсем другое. И то обстоятельство, что оба они могут совмещаться в одном человеке, нисколько не меняет дела. И там, где один, влекомый тяжкими битюгами прозы, дает лишь, подобно летописцу, деловой перечень фактов, там другой, пришпоривая крылатого своего конька, поет лишь себя, поет свою любовь:

Дай мне руками прикоснуться к коже,

Прильнуть губами к смуглому плечу, —

Я все про то же, — слышишь? — все про то же,

Но сам забыл, про что же я шепчу…

Мой дед-ваятель ждал тебя полвека,

Врубаясь в мрамор маленьким резцом,

Чтоб ты явилась взгляду человека

С таким вот точно девичьим лицом.

Что же это за девичье лицо, которого ждал его дед-ваятель полвека, да так и не дождался? А сам поэт, внук его, увидел это лицо наяву или только померещилось ему? Ну да ведь поэт и есть поэт, и ежели даже померещилось ему, то и это уже реальность, и свидание с любовью, не в этом мире, так в ином, где Время не имеет ни власти, ни смысла, непременно состоится: