Как дела, молодой человек?
Шрифт:
— Послушай, это не Агнеш Дер прошла? — живо спросил родитель.
— Она.
— Я ее не узнал. Как она похорошела! Совсем взрослая женщина!
— Да. К сожалению.
— Почему к сожалению?
— Потому что я... еще не взрослый мужчина, — сказал я после некоторого раздумья.
— Вот как, старина? Ты что же, втюрился? — спросил папа, и видно было, что ему очень нравится такой оборот дела.
Я чертил на столе какие-то линии и не ответил.
— Вы уже не гуляете вместе? — спросил он тихо, волнуясь, по-моему, еще больше, чем я.
Я поднял на него
— Очень редко. Теперь она гуляет с другими. Говорит, что я поздно родился.
— По-моему, ты родился как раз вовремя, — сказал он.
— Для нее... поздно.
— А вообще... она стоящая девушка?
— До мотора ей дела нет, главное для нее — кузов.
— Вот как, — сказал он с облегчением, но, встретив мой строгий взгляд, замялся и все же спросил, слегка принуждая меня отрицать то, о чем он спросит. — Ну, а... ты?
Зря он это спросил. Правда, тон был сочувственный, однако такой, будто я совершаю что-то необъяснимое, странное. Тогда я с досадой буркнул: наверное, со мной одним такое случается. Взрослые, конечно, все делают с толком...
А на галерее вновь началось оживление — появился тот хмырь, «в клетку». Он позвонил. Агнеш выпорхнула в новой юбке и белой нейлоновой блузке, мамаша ее ошивалась тут же; потом юная пара отчалила, и «клетчатый» галантно пропустил даму вперед.
Папа совсем онемел, закурил, и руки у него дрожали.
— Этот пример я решил! — сказал я.
— Может быть, математику отложим? — спросил он хрипло.
— Нет! Давай дальше! Продиктуй-ка пример потруднее!
Склонившись над задачником, он стал диктовать, запинаясь, через силу. Потом обругал сигарету: вонючая мерзость и тэдэ.
Только не в сигарете дело.
Я взглянул на часы. Половина пятого. Вчера этот «клетчатый» явился почти в то же время. И я знал, что время выбрано не случайно. Как раз начинает смеркаться, горный склон постепенно пустеет. Не очень поздно и не слишком рано. Если в семь заявиться домой, никаких подозрений — в семь кончается литания. Юноша провожает девушку, потом под присмотром мамаши они потанцуют, и никто не скажет ни слова. Все разыграно как по нотам — благопристойнейшая программа. Она вся у меня перед глазами, все знакомо... впрочем, я знаю и больше.
Я шел недавно за ними по извилистой дороге Кишшвабской горы.
Тащился, злясь на себя, потому что, если б они оглянулись, то непременно заметили бы меня. «Клетчатый» очень бесцеремонно положил руку ей на плечо, а она чуть прижалась к нему, потом отстранилась. Я-то, осел безмозглый, думал, что они просто дурачатся.
Но они, не сговариваясь, повернули к знакомому выступу на вершине — его могла показать только Аги, — будто всю жизнь любовались оттуда панорамой. Меня замутило, я стал противен самому себе, но просмотрел все до конца или — кто знает? — почти все.
Он взял в ладони ее лицо, стал целовать, а она вяло отбивалась. У меня лязгали зубы, но я еще тупо надеялся. Потом он ее обнял. Она стояла с безвольно
С меня было довольно, но вдруг что-то там забелело, я вгляделся — это белело плечо Аги, которое парень с полным знанием дела высвободил из платья. Потом обнажилась ее левая грудь, и он взял ее в руки, как крохотного котенка, гладил, ласкал и вдруг наклонился... Агнеш смотрела на него, как мать на лежащего на руках малютку.
Что было потом, не знаю. Думаю, что просмотрел эпопею до конца — больше ведь быть не могло... Я помчался с горы, как помешанный, не оглядываясь.
Я поздно родился — ничего не поделаешь!
■
Прошли те несколько дней, которых мы ждали с таким волнением, — и ничего. Мама много раз принималась за папу, все пыталась его «уберечь» — только зря старалась. Папа стал совсем бледным, лицо его заострилось, но я ни минуты не сомневался, что ему и в голову не пришло отступить.
При мне о делах он помалкивает, и я тоже любопытства не проявляю. Надо думать, держался он твердо, но об этом так же скромно молчит, как о бронзовой медали, которую заработал, переплыв реку.
Дома мертвая тишина.
Кати опять стала маленькой девочкой, а мне почему-то больше не говорят, когда хвалят или ругают, что я «взрослый парень».
Если бы я заговорил, они бы прислушались. Я даже заметил, что мама приглядывается ко мне порой с каким-то страхом. Чтоб ее успокоить, я начинаю смеяться, хотя мне совсем не до смеха.
Я решил рассказать все Чабаи. Но только открою рот, охота сразу же пропадает. Может, потом.
Вот и сегодня хотелось поговорить... и снова не вышло.
Мы условились съездить на велосипедах в Зуглигет.
Было, наверное, полпятого, погода мягкая, теплая — так иногда бывает в конце октября. Тяжело дыша, мы молча взбирались на кручу. Вдруг во мне закипело непонятное раздражение: зачем я жму на эти несчастные педали, когда ноги отваливаются от усталости и вообще все на свете постыло. Накатывает на меня такое дурацкое настроение, но обычно я не очень-то поддаюсь. А сейчас чувствовал, что разревусь непременно, если проеду еще хоть метр. Не проронив ни звука, я спрыгнул с велосипеда, столкнул его в ложбину и растянулся на краю лужайки. Чабаи не очень удивился.
— Ты что? Устал? Наверх не полезем?
— Да ну, нет смысла.
Он скорчил гримасу и уселся рядом. И не донимал меня расспросами. А я был благодарен и тут же решил: как только отдышимся, расскажу ему все как есть.
— Ну и отлично, надо передохнуть, — сказал Чабаи и принялся массировать мышцы.
Повыше играли детишки, пятеро-шестеро малышей. Там, как водится, шло сражение, но это не была игра в войну по всем правилам, просто один малыш отставил руки назад и гудел, изображая реактивный самолет. А другой штурмовал и, пугливо озираясь, косил автоматом по склону горы, плечи его ритмично тряслись, воспроизводя вибрацию оружия.