Как добры люди!

Панаев Иван Иванович

Я съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него. Стройно, послѣдовательно излагалъ онъ мнѣ передъ этимъ свои мысли, и я жадно слушалъ его… Но это внезапное молчаніе, но эти отрывистыя рѣчи, не имѣвшія никакой связи съ предшествовавшимъ… Я не зналъ, что подумать…

Онъ тотчасъ замѣтилъ мое недоумѣніе.

— "До сихъ поръ я тебѣ ничего не говорилъ о томъ, что пишу я. Мысль этого созданія давно заронилась мнѣ въ душу; я только ждалъ минуты, въ которую долженъ былъ начать его, мучительно ждалъ. Наконецъ она наступила, эта минута — и вотъ я забылъ все прошедшее, вообрази — совершенно забылъ! Я простилъ людямъ зло, которое они мнѣ сдѣлали; я совершенно примирился съ ними, потому что я пересталъ жить въ ихъ мірѣ. Я создалъ для себя другой міръ — и жилъ въ немъ, и онъ роскошно развивался передо мною, и я блаженствовалъ! Но эти люди, которые мнѣ сдѣлали зло и которымъ простилъ

я, не хотѣли оставить меня въ покоѣ; они вывели меня изъ моего отраднаго, свѣтлаго міра, и опять ввели въ свой грязный міръ. О, за что же они меня такъ преслѣдуютъ? Съ тѣхъ поръ силы мои слабѣютъ, я непримѣтно таю; а оно не кончено — не кончено мое созданіе! Тебѣ только я открылъ эту страшную тайну. Слышишь ли? только тебѣ одному! Умоляю тебя, не измѣни мнѣ", — прошепталъ онъ, наклоняясь ко мнѣ,— "не говори никому объ этомъ. Я и тебѣ не скажу, что я пишу; нѣтъ, я не прочту тебѣ ни одной строчки… Однако, если смерть помедлитъ немного, если я еще успѣю докончить… то ты прочтешь, когда меня не будетъ! — У меня есть въ виду человѣкъ, которому я поручу издать мое бѣдное твореніе послѣ моей смерти… Хочу что-нибудь послѣ себя оставить, хочу непремѣнно жить въ памяти этихъ людей, которые дѣлали мнѣ зло: можетъ быть ихъ тронетъ мое созданіе, потому что въ немъ отразилась вся внутренняя жизнь моя, и они пожалѣютъ обо мнѣ; можетъ быть они выжмутъ изъ своего сердца слезу раскаянія — и эта слеза скатится на мою книгу"…

Онъ опять началъ прохаживаться по комнатѣ, потомъ сѣлъ на диванъ, далеко отъ меня, и на минуту забылся. Дыханіе его было тяжело и неровно. Я не могъ не страдать, глядя на страданія этого человѣка.

— "Но правда ли, вѣдь это можетъ случиться? — простоналъ онъ едва слышно, будто пробуждаясь, и обводя комнату блуждающими глазами. — Какъ ты думаешь? Можетъ? Или это только мнѣ представляется въ лихорадочномъ бреду? Людямъ нескойственно раскаяніе? Они ругаются и надъ трупомъ человѣка, котораго преслѣдовали при жизни? Они нарушаютъ даже и его могильное спокойствіе — этотъ святой сонъ, дарованный ему милосердіемъ Господа?.."

Лицо его повело судорогой. Онъ прыгнулъ ко мнѣ въ порывѣ бѣшенаго отчаянія, точно перекинутый сверхъестественною силою, прижался къ моему плечу, будто въ испугѣ, и пролепеталъ, замирая:

— "Понимаешь ли ты меня? Я не сумасшедшій, клянусь тебѣ, я не сумасшедшій!"

Голова его скатилась къ колѣнямъ, онъ зарыдалъ безъ слезъ. Холодный потъ облилъ меня.

Рыданія его скоро смолкли, голова приподнялась, но такъ ослабѣла, что онъ долженъ былъ поддерживать ее рукою; слезы катились по мертвой кожѣ, обтягивавшей остовъ лица его.

Эти слезы облегчили его; онъ заговорилъ голосомъ болѣе твердымъ.

— "Я не сумасшедшій, но иногда — повѣришь ли? — желалъ бы думать, что сумасшедшій, что все видѣнное и слышанное мною не было въ самомъ дѣлѣ, а такъ представлялось мнѣ, только въ бреду безумія!.. Я имѣлъ мать, которая не научила меня уважать другихъ матерей; я имѣлъ друга, который оттолкнулъ меня отъ людей и заставилъ сомнѣваться въ каждомъ человѣкѣ; я любилъ дѣвушку, единственное существо, примирявшее меня съ жизнью, чистое, святое существо; но люди оторвали ее отъ меня, разлучили меня съ нею. Съ тѣхъ поръ страшное недовѣріе ко всѣмъ и ко всему овладѣло мною. Когда сижу одинъ, запершись въ своей комнатѣ, я безпрестанно озираюсь кругомъ: не притаился ли кто-нибудь, чтобы подсматривать за мною? когда начинаю говорить, я всегда оглядываюсь назадъ: не подслушиваетъ ли кто-нибудь меня? когда заговариваютъ со мною, мнѣ прежде всего приходитъ въ голову: не подосланный ли это, чтобы вывѣдать мои мысли? Послѣ мнѣ самому станетъ смѣшно, когда вспомню, что у меня нѣтъ ни матери, ни друга, никого. Я одинъ — совершенно одинъ! Родные — они меня не понимаютъ!.. Я долженъ быть теперь смѣшонъ, страненъ; но вѣдь они же — эти люди, которые смѣются надо мною — они сдѣлали меня такимъ смѣшнымъ и страннымъ! Я не всегда былъ таковъ! Впрочемъ у меня еще осталось кое-что отъ прежняго. Чувство симпатіи пробудилось во мнѣ, когда я увидѣлъ тебя — и это меня такъ обрадовало! Я давно, очень давно не говорилъ ни съ кѣмъ такъ отъ сердца, какъ говорю сію минуту съ тобою. Вѣдь я не обманулся въ тебѣ?.."

Онъ заглянулъ мнѣ въ лицо съ простодушностью ребепка и улыбнулся.

Я пожалъ ему руку. У меня проступали на глазахъ слезы.

— "Завтра ты ѣдешь отсюда! Завтра… А тамъ?.. Когда на возвратномъ пути ты будешь здѣсь, зайди на мою могилу порадоваться успокоенію человѣка, который такъ много страдалъ въ жизни, потому

что имѣлъ глупость быть искреннымъ и довѣрчивымъ, потому что, въ минуту забвенія, открылъ людямъ тайну своего сердца. Любовь была для меня благодатью; просвѣтленный ею, я полнѣе уразумѣлъ дивное величіе творенія, я сталъ молиться — и заплакалъ; вообрази, заплакалъ — послѣ того я уже не умѣлъ такъ плакать… А люди смѣялись надо мною… Виноватъ ли, что я не могъ любить, какъ любятъ они, отъ нечего дѣлать, чтобы веселѣе провесть время, влюбиться сегодня въ одну, а черезъ мѣсяцъ позабыть ее для другой? Полюбя, я отдалъ ей полжизни — и безвозвратно; а они отнимали у меня ее такъ равнодушно, какъ игрушку изъ рукъ дитяти. "Поплачетъ, да и утѣшится!" — говорили они. Утѣшится! когда они отрывали отъ меня полжизни!.. Понимаютъ ли они, могутъ ли понять они, что значитъ любить? Они оскорбили это святое слово, придали ему пошлое, позорное значеніе, и еще стали требовать, чгобы всѣ понимали его — это слово — такъ, какъ понимаютъ они!.. Ее уже нѣтъ, бѣдной страдалицы; она любила не по-здѣшнему, и за это-то люди терзали ее. Изнемогая въ пыткѣ, она просила наконецъ у михъ пощады, милосердія; но они не тронулись ея муками! Она любила не по-здѣшнему; и Онъ — источникъ вѣчной любви — Онъ пріобщилъ ее къ Своимъ! Онъ милосердъ: до Него дошли ея стенанія!.. А я еще живъ — и, несчастный, еще хочу жизни!.. Это очень странно! Какъ ты объ этомъ думаешь?.. Хочу жить… Ну, на что же мнѣ жизнь?.."

И онъ прошепталъ едва внятно:

— "Для того — а ты и не понялъ? — для того, чтобы окончить мое созданіе!.. Тамъ я выставлю лучезарнаго ангела, сощедшаго на землю — окруженнаго толпою этихъ бродягъ, этихъ безумцевъ… Ангелъ въ кругу людей! — Понимаешь ли ты мою мысль? — И этотъ ангелъ"…

Онъ не произнесъ ничего болѣе, только сплился досказать еще что-то — и не могъ… Губы его шевелились, но звуковъ не было.

Голова его упала на ручку креселъ. Онъ былъ безъ чувствъ…

На другой день я выѣхалъ изъ ***. Онъ провожалъ меня; казался спокойнѣе обыкновеннаго; ничего не говорилъ о вечерѣ, проведенномъ мною у него наканунѣ; дружески простился со мною и, пожавъ мнѣ руку, сказалъ:

— "Я надѣюсь, что когда-нибудь и гдѣ-нибудь мы еще увидимся съ тобою".

Незадолго до моего отъѣзда, въ одной изъ *** скихъ гостиныхъ я съ жаромъ говорилъ о немъ. Я доказывалъ, что этотъ человѣкъ надѣленъ и проницательнымъ умомъ, и обширными свѣдѣніями, и глубоко-поэтическою душою, что онъ непремѣнно и скоро проявитъ себя въ какомъ-нибудь замѣчательномъ созданіи, о которомъ онъ уже и намекалъ мнѣ. Когда я кончилъ рѣчь, какой-то господинъ, съ важнымъ видомъ и съ приличною для случайнаго человѣка неподвижностью, изволилъ протяжно произнесть:

— Вы, я думаю, ошибаетесь насчетъ этого человѣка. Я видѣлъ его два раза и даже говорилъ съ нимъ. Онъ смѣшонъ и страненъ — но умышленно. У него естъ какіе-то замыслы. Его бы слѣдовало отдать подъ надзоръ полиціи.

Вслѣдъ за этимъ какая-то дама, весьма сомнительыой бѣлизны, изломанная кокетка, жалкая представительница нѣмецкой граціозности, живописно разѣвая ротъ и подкатывая глаза подъ лобъ, жеманно проговорила:

— Можетъ ли въ этомъ человѣкѣ быть хоть искра поэзіи? Онъ имѣетъ манеры переднихъ. Помилуйте, я не могу иначе представить себѣ поэта, какъ существомъ легкимъ, воздушнымъ…

Около года пробылъ я въ Италіи и во Франціи и на возвратномъ пути въ Россію остановился въ ***, располагая пробыть тамъ съ недѣлю. Мнѣ не отъ кого было слышать въ продолженіе этого времени о моемъ чудакѣ, а участь его необыкновенно занимала меня. Вечеромъ, въ самый день моего пріѣзда, я отправился къ нему.

"Онъ, вѣрно, не перемѣнилъ квартиры, — думалъ я, — сегодня не даютъ никакой оперы, и потому можно застать его дома. Но отчего онъ не написалъ ко мнѣ ни строчки, обѣщаясь писать, и даже не отвѣчалъ на письмо мое? Ужъ не заболѣлъ ли послѣ моего отъѣзда? Кто знаетъ, кто придумаетъ, что можетъ случиться въ продолженіе цѣлаго года?"

Сердце у меня дрогнуло, когда я остановился у воротъ дома, гдѣ жилъ онъ, и увидѣлъ привратника.

— Что, 14-й нумеръ занятъ? — спросилъ я его съ нѣкоторою разстановкою, не рѣшаясь прямо спросить: живетъ ли еще здѣсь такой-то?

Привратникъ посмотрѣлъ на меня, зѣвнулъ, потеръ себѣ подбородокъ и произнесъ, нехотя, со всею нѣмецкою флегмою:

— "Занятъ".

— А кѣмъ?

— "Господиномъ…"

Онъ назвалъ мнѣ какую-то незнакомую фамилію.