Как меня зовут?
Шрифт:
— И про “Души”? И про “Бестии”? — Бард упорствовал. — Поймал я недавно одну передачку. Как Кремль лучшую, так сказать, молодежь собирает и как нам всем погромы нужны… Не ваше, молодой человек?
Андрей на нервной почве набил рот горячим куском мяса и напряженно истреблял. Остудился колючим глотком шампанского. Известил благородным, обветренным, чуть раскосым фальцетом:
— Если бы не разница в возрасте, я бы вызвал вас на дуэль.
Ответом были аритмичные хлопки художницы. За окном хлопотал соседский
Пьяные, целовались, стекая с крыльца под шипение и мявк тянущего ошейник голодного кота. Бард и художница жили в поселке, американец гостил у барда…
Андрей выскочил на крыльцо и интимно:
— Бурсук, презик не завалялся?
— Быль, да вышель весь…
— Призрак? — переспросил со двора янки, внешне опущенный, будто зависший над заснеженной землей.
Светало. Чечен улегся в дальние покои. Андрей и Вика в гостиной. Петр Васильич через стену, в кабинет.
И начались виражи, которые были бы смягчены покровами ночи, ночь внесла бы недомолвки…
Светлело. Хотелось спать.
И только долг — овладеть! Вика заорала. Как роженица. Она не была девственна. Орудие не совмещалось с маслянистым, но узеньким проемом. Навалившись, Андрей тоже крикнул. С закрытыми глазами, вместе с поцелуем… Крики… Слишком крупное орудие. Скольжение. Невозможность, жажда проникнуть, чужая боль. Напор, выстрел. Замарался девочкин живот, семя всхлипнуло узко, глубоко в ее пупке…
— Лигачев, ты не прав!
Куркин за стеной зарычал, расплевывая сонную кашу.
Вика нагло хихикнула.
— Раис, роись! Лихачев, ты не граф! Мы знаем цену существованию!.. — Оратор ликовал у микрофона. — Они живут так, будто не умрут… — протянул он едко. — Не умрут, конечно…
Площадь ахнула. Заклокотал колокол хохота. Андрей удивленно стоял на грузовике. Множество флагов всех времен и народов, лоскутное одеяло… В сизой дымке простирался народ, теснился, жидко посверкивая глазами.
— Любая реальность — мерзость! — Рубанув кулаком, мужичок отступил от микрофона.
Скелет покачивался, волнуя дымку. Прикрепленный к шесту, костистый, гулял над толпой, подпрыгивая. Очевидно, скелетоносец старался вытолкнуть любимца как можно выше. На конце шеста, прямо над плоским черепом, торчала узкая фанера. Надпись терялась в сизом. Дымка поехала набок… Андрей вцепился глазами. И углядел единственное:
Я
Внизу, у грузовика, сбилась группа молодежи. Жмурился паренек в сером пальтишке. Губы надула рослая девка в барашковом тулупе. У ее плеча в воздухе возился голенький карла — пристально изучая мех, то и дело отщипывал кусочек. Девка вяло пихнулась, карла отплыл и опять принялся за свое.
— Невзоров!
Пальтишко бежал к микрофону. Товарищеские длани подтянули на грузовик.
— Они внушают, что о смерти думают одни старики.
Прянув от микрофона, соскочил вниз.
Люд ликовал.
— Свежий номер газеты “Труп”, — зазвучало надсадное. — Читаем и покупаем!
Андрей перегнулся через кузов.
Торговец с розово-грубым лицом помахивал пачкой газет. Иней на каракулевой папахе.
Внезапно знамена завертелись калейдоскопом, бледнея и выцветая и превращаясь в одно полотнище…
Гигантское пиратское аспидное.
Обглоданно-белый герб.
К Худякову повернулась ораторша, блонди.
Блондинка? — лысая, с шишкой меж угольных бровей:
— Андрэ. — Надвинулась, багрово дыша. — Гэ-Ка-Чэ-Пэ…
Худякову зажимали лицо. День пронзал шторы.
Куркин, сгибаясь над постелью, водил ладонями. Вика сопела, лежа на животе. На улице морозно бранился чечен. Андрей перехватил запястья.
— А? А? А? — сомнамбул замелькал веками и опустился на пол.
— Достали вы меня…
Старичок сидел, спиной прислонясь к дивану, прокуренные мокрые седины, тер глаз, а Худяков загнанно думал: “Враг мой. Всю душу высосал!”
Вика зашевелилась, злость переключилась на нее. Что лежишь, щелка?.. Последняя и первая их общая постель, последнее смыкание подушек под волосами, соединившее часы снов, а это не менее важно, чем минуты близости. Затрясутся до города, отмалчиваясь, в студеной парной электричке.
Куркин разоблачился
— Маленький, как бы нас не грохнули… Страх на них наведем. — Куркин смешливо брызнул слюной. — Они все обделались…
Летели на юг, где главный судья, толковали, погряз в ворованных деньжищах. Сами по себе двое вряд ли были большого полета, но за их заоблачным броском стояла депутатская комиссия.
Внизу — белое рыхлое бескрайнее, путались следы валенок, оттиск медвежьей лапы, мелкая россыпь норки, колея самосвала… Облаков снеговое обжитое поле.
К вечеру голубая полоса сужалась, мелела. Внизу курчавилась черным-черно бурка. Юг надвигался властно. Андрей вглядывался во влажный иллюминатор. Чернота разрасталась, потрескивал самолет, и росло ощущение бессмысленной хрупкости. Как будто и не летели никуда — повиснув на нечаянном лазурно-седом волоске над смоляной шерстью.
В аэропорту главный судья в салатовом пальто. Подтянутое с сухими лукавыми морщинками лицо, слежка за “хорошей формой”, такой полдничал сырой котлетой из эмбриона, резко осушал стакан с кровью на аперитив, лишь бы остаться поджарым. Возле судьи — его зам, актеристый, все уладим, кофе поднесем, девочек закажем… И третий — шофер, порнографичный, порывистый, с которым зачем-то, от ненависти, от отчуждения, Андрей стал сближаться.