Как много в этом звуке…
Шрифт:
Вот мы идем по набережной.
Тихие осенние листья надламываются и, кружась, опускаются на асфальт. Река кажется смирившейся с неизбежностью зимы, небо над нами такого ослепительно синего цвета, какой бывает только осенью. Мы говорим о жизни, о наших будущих победах и свершениях, о наших врагах, подлых, низких и грязных, которые, конечно же, не остановятся ни перед чем. Говорим о друзьях, которых все меньше, но зато они все вернее и надежнее.
К тому времени вслед за Олежкой и Женькой ушел Володя, и Лешка замкнулся, перестали увлекать их наши беседы, встречи, тосты.
Так вот,
А сейчас, глядя на босого старика в золоченом тряпье, на мерцающее сияние, заливающее его вместе с рыбкой, я вспомнил Золотые пески Болгарии, которых никогда не видел, я только читал о них — на этикетке болгарского коньяка «Плиска». В тот вечер мы набрели на освещенный изнутри маленький киоск, и мой лучший друг попросил налить ему полстакана «Плиски». Взяв стакан, он задумчиво посмотрел на коньяк сквозь тонкое стекло. Освещенное золотистым бликом, его лицо дрогнуло и стало как никогда значительным. Медленно, без суеты и спешки он выпил все до последней капли, не забыв, естественно, сказать, что пьет за нашу дружбу, за мужскую солидарность, за то, чтобы через десятилетия… ну, и так далее. А потом, отставив стакан в сторону, на стеклянную полку киоска, сказал:
— Это… Теперь пойдем вон к той бочке, и ты выпьешь сухого вина за нашу дружбу… Уж поскольку на коньяк у тебя денег нет.
И мы пошли. За двадцать копеек я взял стакан сухого белого вина, и мой лучший друг, который к тому времени уже ощутил жар коньяка внутри себя, произнес небольшую речь, закончив ее прекрасным тостом, который грел меня до сегодняшнего дня, благодаря которому я и оказался за письменным столом перед этой позолоченной открыткой.
Да! А ведь он шарил в моем столе!
Да-да-да… то было.
Он пришел как-то вечером, привычно пожаловался на жизненные невзгоды, мимоходом сказал, что, как и прежде, верен своим идеалам и ни за что не согласится продаться, если вдруг кто-то решит его купить. Я согласно кивнул: дескать, очень хорошо тебя понимаю, продаваться действительно нельзя, и вышел на кухню пошарить в холодильнике — нет ли там чего выпить, не найдется ли чем закусить. К счастью, нашлось и то и другое. Но когда я, расставив на подносе бутылки, рюмки и закуски, вернулся в комнату, то увидел, что лучший друг внимательно изучает содержимое моего письменного стола. Заметив меня в дверях, он спокойно один за другим задвинул ящики, отряхнул руки от моих тайн и сокровенностей и придвинулся вместе со стулом к маленькому столику, чтобы отдать должное выпивке и закуске.
Нет-нет, я далек от того, чтобы упрекать его в невоспитанности, подозревать в чем-то низменном и недостойном, в том, что он находится на содержании у каких-то там органов, отвечающих за правильное
Случай тот был настолько нелеп, неожидан, настолько не вписывался во все наши отношения, что я попросту вытряхнул его из головы, как ночной кошмар. Не отпечатался он во мне. Лишь иногда, вспоминая тот вечер, я ощущал смутное беспокойство, неуютность в душе. Но вскоре все проходило, во всяком случае, не возникало даже мыслей о каком-то специальном задании нашего лучшего друга. И, уж конечно, постепенный уход всех наших друзей я не связывал со странными наклонностями моего лучшего друга.
«С Новым годом, дорогой друг!» — прочитал я в очередной раз и решил, что начало получилось не столь уж и плохое, нормальное начало. А впрочем, почему начало? Здесь при желании можно увидеть и все поздравление. Короткое, сильное, мужское. Во всяком случае, я был бы счастлив получить от него такое же послание. Мне удалось удержаться от рискованных пожеланий, увильнуть от неуместных воспоминаний, от обязательств, выполнить которые невозможно…
А между тем, между тем не самих ли себя мы поздравляем, отправляя открытки по старым адресам? Не самих ли себя будоражим несбыточными мечтами о встречах, пронесшихся мимо удачах, упущенных победах, о друзьях, которых так хочется видеть величественными и непогрешимыми?..
А потом, уже поздним вечером, когда мы с Людой вышли подышать, а заодно и отправить открытки, снег уже не шел, и щербатый ряд фонарей нашей улицы казался как никогда праздничным и затаенно-торжественным, словно бы зажженным накануне невероятно счастливого события. Пока я прочищал занесенную снегом щель почтового ящика, Люда стояла рядом, перебирая открытки.
— А что, этого хмыря старого ты до сих пор поздравляешь? — Она помахала открыткой с позолоченной рыбкой.
— Почему ты так непочтительно?
— Да потому что хмырь — он и есть хмырь. — В ее голосе прозвучало легкое раздражение.
— Ты имеешь в виду…
— Господи! Да что можно иметь в виду, говоря о нем? Тупой, самовлюбленный, хамовитый.
— По-моему, к тебе он всегда относился… как бы это сказать… уважительно.
— И даже более того! — рассмеялась Люда. — В постельку звал.
— Что?!
— Да-да-да. В самом прямом и полном смысле слова. И весьма настойчиво. Чуть не силком тащил.
— Даже так? — проговорил я, растерянно глядя в черную щель железного ящика, куда только что провалился старик со своей рыбой.
— Он полагал, что я должна быть счастлива, услышав столь лестное предложение от столь значительного человека.
— А ты? — мертвым голосом спросил я.
— Я сказала, что значительных личностей мне вполне хватает на экране телевизора. Сказала, что не знаю, как проявляется их значительность в постели. Сказала, что должна вначале посоветоваться с тобой.