Как мы спасали челюскинцев
Шрифт:
На следующий день погода для полетов была неважная. Мы отдохнули и попросили Тынтынгрея собрать к нам в гости всех чукчей. Тыптынгрей исполнил нашу просьбу так ретиво, что мы сами пожалели об этом. Одна больная чукчанка, которая еле ходила, и та приползла в нашу ярангу. Мы широко откинули полог, чтобы в яранге было больше света и воздуха, сварили чукчам целое ведро какао, угощали их галетами.
После какао мы для начала спели хором „По долинам, по загорьям" и попросили гостей потанцовать. Под командой старухи несколько чукчанок встало в круг. Они танцевали без всякой музыки. Странный был танец. Стоя
Чукчи были страшно довольны вечером. Но становилось уже темно и начинало вьюжить. Чукчи быстро разошлись. Мы остались в яранге одни. Дует неприятный северный ветер и слышен собачин вой. Собаки выли каждый вечер в определенный час, словно по какому-то уставу. Признаюсь, когда вокруг тебя воет сразу сотня собак, это с непривычки действует на настроение и мешает заснуть.
Утром мы проснулись в сугробах снега. Пурга снесла все наше сооружение. Только небольшая насыпь, которой чукчи обычно окружают ярангу, немного спасала нас от яростной метели. Все обмундирование, карты, планшеты, примусы были занесены снегом.
Нужно было спешно итти к чукчам. Мы поднялись. Пурга сшибала с ног. Где соседняя яранга? Мы знали, что она в десяти шагах от нас, но сам чорт не мог бы ничего разобрать в этой снежной свистопляске.
Смешно, яранга рядом, а мы боялись заблудиться. Мы взялись друг за друга и пошли гуськом, окликаясь на каждом шагу. И чукотская яранга, из которой мы вчера убежали, яранга, вся пропахшая тошнотворными запахами, показалась теперь спасением. Десять чукчей, девять летчиков, двадцать шесть собак со щенятами, нарты и вся утварь — все было сгружено в одной яранге, все спасалось от пурги.
Нужно было сохранять бодрое настроение. Мы не знали что творится с самолетами, сколько дней продлится еще эта непроглядная метель. Но мы шутили, пели, играли, беседовали с чукчами. Я с помощью Тынтынгрея начал изучать местный язык и завел словарчик русско-чукотских слов.
Я набрал их более трехсот, но, к великому сожалению, никак не мог узнать, как будет по-чукотски „стирать белье". Позднее я понял, что этих слов у них в языке нет. Стирать им нечего: вместо белья они носят меховые одежды мехом внутрь.
На второй день пурга немного утихла. Мы вышли к самолетам, но их не было видно. Только верхние плоскости крыльев чуть высовывались из сугроба. Все чукчи помогали откапывать машины. Пурга за два дня спрессовала снег в настоящий лед, который приходилось скалывать топорами. Весь фюзеляж был запрессован таким снегом.
На утро установилась летная погода. Разогрели воду для моторов, для чего развели целую батарею огня — три примуса и семь паяльных ламп. Чукчи помогали нам, как близким друзьям. Мы им заплатили за шкуры, которые прожгли, согревая воду. А перед отлетом палочкой на снегу я нарисовал три силуэта чукчей и написал их имена. Это им страшно понравилось. Девушки так и остались сидеть на корточках у этих рисунков.
Через несколько часов мы вернулись в Кайнергин. Хребет снова не пустил нас в Ванкарем. Тынтынгрей с чукчами
Поднялись снова. Шли то над открытой водой залива, то над дикими хребтами, с полчаса отсиживались от облаков у залива Кресты, но у мыса нас опять стали теснить облака. Бензина оставалось минут на пятнадцать — двадцать. Нырнув в одно из ущелий, мы резко вылетели на берег и заметили здесь чукотское селение. Место для посадки было на редкость трудное: открытое море, скалистые берега и даже скалы почему-то без снега. А бензин на исходе и облака теснят.
Покружившись у берега, мы заметили узкую полоску. Это было озерко, покрытое снегом, такое небольшое, что для посадки нужно было проявить акробатическую ловкость. Каманин снизился первым. Он сел с берега, соскочил с небольшой возвышенности и зарулил. Первое, что я заметил, следя за его посадкой, — это немного снега на озере, темные следы обнаженного льда. Второе — самолет Каманина покосился на левый бок. При посадке он повредил шасси.
Мы осторожно сели на самое озеро и подрулили прямо к чукотским ярангам. Поздоровавшись с чукчами, я вытащил свой словарчик и быстро узнал, что это за селение, сколько здесь людей. Это был Валькальтен. Чукчи на руках подвели самолет Каманина к ярангам. Началась пурга.
Самолет на деревянной ноге
Пурга продолжалась весь следующий день. Мы не могли даже подойти к самолетам. В этот день решилась и моя судьба. Каманин сказал мне то, к чему я уже был готов:
— Придется оставить тебя здесь с моим самолетом. Мы возьмем с него бензин, чтобы хватило до бухты Провидения, и оттуда сразу пришлем тебе горючее. Постарайся за это время исправить мою машину и догнать нас.
Вряд ли когда-нибудь я получал более тяжелое приказание. Каманин почувствовал это.
— Я прекрасно понимаю, что тебе тяжело, — продолжал он, промолчав, — сожалею, но ничего не поделаешь.
Я не хотел больше об этом говорить. Я сам понимал, что как командир звена Каманин не может поступить иначе.
Третьего апреля погода прояснилась. Мы слили бензин и подготовили аэродром для взлета. Попрощались. Я и механик Каманина Анисимов оставались на земле. Самолеты гудя пронеслись мимо нас. Вот они оторвались от земли. В последний раз Молоков махнул рукой. Мы оставались с Анисимовым вдвоем без бензина с поврежденной машиной. Мы стояли молча и, не отрываясь, следили за двумя точками, уходящими на север, до тех пор, пока не потеряли их из вида. Молча вернулись в ярангу.
В яранге ко мне подошел Тыгренкоу. Это был молодой эскимос, каюр, гоняющий почту на собаках по чукотскому тракту.
— Уехали, — сказал он улыбаясь.
— Да, улетели.
Мне не хотелось говорить ни с кем. Но Тыгренкоу приветливо улыбался. Коверкая русские слова и нащупывая фразы, он упорно стал спрашивать меня о материке, откуда мы прилетели, о заводах, о первой пятилетке. Я разговорился. Мне стало веселей. Да что в самом деле? Впереди еще столько работы! И разве мы одни с Анисимовым, если все здесь хотят нам помочь?