Как нам жить? Мои стратегии
Шрифт:
Видя это, мальчик перестает улыбаться и кричит. Сара просыпается. Шимон вскакивает с постели. Спичка гаснет. У всех перед глазами остается образ человека, надевающего себе на шею петлю и готового в ту же секунду прыгнуть. Шимон молниеносным движением рушит пирамиду, старательно возведенную Аароном. Раздается вопль, словно на лежащих упал демон. Натан зажигает спичку, а от нее свечу.
Аарон начинает кричать, забыв о конспирации.
Аарон. Оставьте меня в покое. Это мое право! Я не хочу жить!
Шимон бьет его кулаком по спине. Возня. Слышится громкий
Аарон. Я отдал свою ампулу Мириам. У меня нет яда, ты же мне отказал.
Сара. Ша! Я слышу голоса!
В контору вбегает мальчик, игравший на складе.
Мальчик (зовет). Мама, скорее иди туда! Там воры!
Мать (строго смотрит на него). Не выдумывай. Я больше не разрешаю тебе играть на складе.
Клиенты с удивлением наблюдают, как мать в наказание отводит плачущего мальчика в ванную. Возвращается, улыбаясь, как будто ничего не произошло. Достает из ящика стола бутылку коньяка и, наполнив рюмки, поднимает тост.
Мать. За удачную сделку!
Женщина, пришедшая с офицером вермахта, поначалу отказывается, но потом все чокаются.
Офицер вермахта. Prosit! [7] (Пристукивает каблуком.)
7
Ваше здоровье! (нем.)
В ванной заплаканный мальчик смотрит в окно на дома вдали, проглядывающие между строениями по ту сторону стены, отделяющей гетто от города.
Этот фрагмент напомнил мне о другом фильме, который, к счастью, снять удалось. В нем я тоже отталкивался от военных событий, однако облагородил антураж, создавая для немецких зрителей в конце 1970-х годов (то был период трудных и шероховатых отношений с ФРГ) образ панской Польши, страны с развитой культурой. Реальный фон этой истории был намного более невзрачен. Во время Варшавского восстания [8] мы жили, сбившись в кучу, в подвалах дома на Иерусалимских Аллеях, напротив недостроенного, хотя уже открытого здания вокзала. Вокзал обстреливали, а в нашем доме хозяином жизни был молодой и симпатичный немецкий офицер, неровно дышавший к моей маме. Мама воспользовалась его благосклонностью и получила разрешение на посещения нашей квартиры, откуда приносила все, что могло помочь нам выжить. Во время одного из таких визитов мы даже смогли увидеть отца на крыше дома неподалеку, куда он вышел в установленный по телефону час. В этом доме он случайно оказался в момент начала восстания (как инвалид с парализованной рукой отец не мог стать солдатом Армии Крайовой).
8
Вооруженное восстание (1 августа – 3 октября 1944 г.) против нацистских оккупантов, организованное командованием Армии Крайовой (то есть “национальной”), подчинявшейся польскому правительству в изгнании.
Вас удивляет, что во время восстания мы говорили по телефону? Я помню, что в первые дни это было возможно.
В сценарии, действие которого происходит в польской усадьбе, важен мотив культуры, объединяющей людей, несмотря на войну. Культуры,
В ролях: Майя Коморовская и Матьё Карьер.
[ “Дороги в ночи”]
Ночь. Молодой офицер вермахта Фридерик выходит на улицу закурить перед сном. В освещенном окне флигеля за расстроенным роялем сидит Эльжбета. Она играет прелюдию Шопена, ту, что называют “Дождливой”, печальную, задумчивую. Фридерик подходит к окну. Эльжбета играет неумело, видно, что она давно не садилась за инструмент. Играет по памяти и запинается на одной фразе в поисках нужного аккорда.
Фридерик (вполголоса). По-моему, до-диез.
Эльжбета бросает на него удивленный взгляд.
Фридерик. Мне так кажется (улыбается). Когда-то я играл эту прелюдию. Соль, а потом до-диез.
Эльжбета (холодно). Спасибо.
Фридерик (элегантно). Могу ли я просить разрешения послушать еще? (Стоит у приоткрытого окна, опираясь на подоконник.)
Эльжбета. Разрешения? Разумеется, вы можете просить, но сомневаюсь, что получите его.
Фридерик. Вы будете неблагосклонны ко мне?
Эльжбета. Я? Но меня вы не должны просить. Разве вы не узнали, что я играла?
Фридерик. Это была одна из прелюдий.
Эльжбета. Прелюдий Шопена. А вам следует знать, что ваш соотечественник, генерал-губернатор Франк, запретил музыку Шопена на территории генерал-губернаторства. Ее нельзя ни играть, ни слушать. Быть такого не может, что вы не знаете.
Фридерик (сконфуженно). Наверное, имеется в виду публичное исполнение.
Эльжбета разражается саркастическим смехом.
Эльжбета. Замечание истинного немца! Вы изучали право?
Фридерик. Нет.
Эльжбета. Еще хуже. Видимо, у вас в крови то особое чувство права, которое не мешает вам участвовать в грабеже наших лошадей.
Фридерик (возмущенно). Это была реквизиция!
Эльжбета. Я ждала, что вы это скажете! И чем же она отличается от грабежа?
Фридерик. Но Польша проиграла войну!
Эльжбета. Не войну! Кампанию. А война еще идет, и мы по разные стороны фронта. Мне закрыть окно, чтобы вы поняли, что наш разговор неуместен?
Эльжбета встает с намерением осуществить угрозу. Фридерик салютует и возвращается во дворец. Вскоре снова раздаются звуки прелюдии. Эльжбета справилась с трудным аккордом и играет дальше, все более страстно, словно желая выместить весь гнев, вызванный разговором.
Здесь, возможно, требуется небольшой комментарий. В моем фильме детские воспоминания были далеким эхом – актуальность состояла совсем в другом. Работая над сценарием, я представлял на месте немца себя. Парадоксально, но ведь тогда я был сержантом запаса войск Варшавского договора, и на учениях нам в головы вбивали, что мы будем освобождать Запад. Нам, полякам, должна была выпасть роль освободителей датчан. Я понимал, что со своим знанием языков попаду в какой-нибудь штаб в качестве переводчика, а в Дании у меня были друзья, и мне приходилось думать о реальном выборе, перед которым я бы оказался в случае войны: покончить с собой или смириться и “культурно”, по возможности аккуратно сеять насилие.