Как несколько дней…
Шрифт:
Юдит подала ему большую чашку чая с лимоном в постель, осмотрела его рану и сказала:
— Не вставай сегодня, Моше. Я уже подоила вместо тебя.
— Сама?
— Нет, я сходила на рассвете к Шейнфельду, и он пришел мне помочь, — сказала она.
С той поры Юдит больше не кричала по ночам.
— Есть женщины, которые чувствуют миг зачатия, — сказала мне Номи. — Я уверена, что у нее было то же самое. Нюх на эти дела у нее был, как у животного. Даже время созревания своих яйцеклеток она тоже знала до секунды. Она сама мне об этом рассказала, когда у меня начались месячные,
Так или иначе, ее вопля больше никто никогда не слышал. Некоторым, правда, слышался смех, доносящийся из коровника, другие не слышали ничего, но все поняли: что-то произошло, — и по деревне пошли слухи и толки.
Как это обычно у нас, никто не знал, действительность порождает слухи или наоборот, но признаки всё множились и становились все непреложней: белки ее глаз потемнели, груди поднялись, и хотя живот еще не выпирал, но несколько человек уже видели, что она собирает и жует щавель.
И однажды утром, месяца через два с половиной после той ночи, Моше вошел в коровник, увидел, что она рвет в канаву, опершись о спину Рахели, и понял, что все сплетники были правы.
А еще через несколько недель к нему, словно сговорившись, явились Глоберман и Шейнфельд и сказали:
— Рабинович, нельзя, чтобы Юдит растила ребенка среди коров.
И они втроем отправились в коровник, чтобы поговорить с ней, но Юдит сказала, что ей хорошо и удобно в углу, где она рядом со своей любимой Рахелью. Трое мужчин переглянулись, вернулись в дом и начали спорить, и мерить, и чертить планы. А на следующий день Глоберман и Шейнфельд поехали на пикапе в город, а Моше Рабинович вышел во двор и принялся копать яму под фундамент.
После полудня пикап вернулся, проседая под тяжестью мешков с цементом, песком и щебнем, нагруженный большими пластмассовыми тазами, инструментами и досками для опалубки, и Глоберман зашел в коровник, вынес оттуда бутылки коньяка и граппы, свою и Юдит («Это нехорошо для нашего ребенка в животе»), и заполнил шкаф цветастыми платьями для беременных, сухофруктами, своими знаменитыми «пути-фурами» и колбасами.
Строительство нового коровника продолжалось месяца два, и после того, как коровы были переведены туда, Рабинович взял десятикилограммовый молоток и разбил все бетонные перегородки и кормушки в старом коровнике, Шейнфельд и Глоберман вынесли обломки, и на следующей неделе они втроем построили там новые внутренние стены, которые образовали две комнаты, кухню и душевую, прорубили дополнительные окна и положили решетку для новых потолочных плит.
Под конец появился хозяин магазина, где они купили все строительные материалы, и так люди впервые увидели Городского Папиша, предполагаемого брата нашего Папиша Деревенского, который неожиданно оказался вполне реальным человеком и на глазах всей деревни из анекдота превратился в осязаемый факт. Городской Папиш яростно спорил со своим деревенским братом по каждому мыслимому поводу, а сам тем временем настилал полы, штукатурил и белил стены, прокладывал проводку
Все это время трое мужчин почти не разговаривали между собой, но в тесном пространстве коровника каждый день неизбежно находились очень близко друг к другу. Иногда они соприкасались плечами, иногда руками, а когда Сойхер привез из друзской деревни, что на горе, дровяную печь чугунного литья, он позвал Моше, и тот перенес ее в руках из пикапа в коровник, а Яков пошел и срубил два дерева в своем заброшенном саду и привез полную телегу чурбаков для топки.
— Это для тебя, Юдит, — сказал он. — Апельсиновое дерево горит сильно и дает хороший запах.
21
— От кого она беременна? — спросила Номи Одеда.
— Эта? От всех троих! — ответил Одед.
— От кого она беременна? — спросила Номи отца.
— Ни от кого, — сказал Моше.
— От кого ты беременна? — спросила Номи у Юдит.
— А нафка мина, — ответила Юдит, а когда Номи стала приставать и плакать, сказала ей наконец: — От себя я беременна, Номинька, от себя.
— Ты помнишь день, когда ты родился здесь, в этом коровнике? Помнишь, Зейде?
— Никто не помнит день, когда он родился.
— Я помню. Я была тогда здесь.
— Я знаю.
— Может, я останусь здесь с тобой и не вернусь в Иерусалим, а?
— У тебя есть ребенок, Номи, и у тебя есть муж в Иерусалиме.
Теплые запахи деревенской ночи вплывали в окно. Мое сердце возносилось в клетке ребер, и в темноте слышался шелест сбрасываемой одежды.
— Не зажигай свет, — сказала она, потому что не знала, что я лежу с закрытыми глазами.
Она нырнула в кровать и спросила:
— Как тебя зовут?
— Зейде, — сказал я.
Черные дрозды запели снаружи, согревая своими голосами предрассветный холодок и раскрашивая небо на востоке оранжевостью клювов.
— Твои глаза стали голубыми, Зейде, — сказала Номи. — Открой, посмотри, и ты сам увидишь.
Застарелая скорбь смотрела из ее глаз. Ее слезы сверкали. Она поднялась с кровати, белея в полутьме.
— Посреди урока в школе я вскочила и бросилась сюда. Она уже лежала на полу и в воздухе был тот запах, знаешь, как от дяди Менахема осенью, но это был запах ее вод, которые уже отошли. Только женщины и врачи знают этот запах.
— Не пугайся, Номинька, — сказала Юдит. — И не зови никого. Сходи в дом и принеси чистые простыни и полотенца.
Ее лицо исказилось от боли.
— Не умирай! — отчаянно крикнула Номи. — Не умирай!
И губы Юдит осветила улыбка.
— От этого не умирают, — сказала она. — Только еще дольше живут.
И она начала смеяться и стонать вперемежку:
— Ой, как я буду теперь жить, Номинька, как долго я буду теперь жить!
В углах под крышей, в слепленных из грязи гнездах, громко кричали ласточкины птенцы, широко разевая голодную красноту своих зевов. Во дворе коровника мычала Рахель, толкаясь головой в железные ворота.