Как птица Гаруда
Шрифт:
— Теперь это не имеет значения.
Верно. Но и раньше не имело.
— А сына?
— Не знаю. Пытаюсь, — она пожала плечами. — Помню, было больно, когда рожала. Теперь смотрю — он маленького размера.
— «Не знаю»! — заорал Зотов. — Он твою сиську губами не брал — потому и не знаешь!
Она пожала плечами и посмотрела на ручные часики — золотой краб.
Надо будет Верочке такие купить.
Каждый раз, когда Жанна посещала Зотовых, все происходило
Она подходила к кроватке. Вера уносила дочку, и Жанна разглядывала сына. Он смотрел на нее, она — на него. Потом она смотрела на часики — золотой краб, поправляла прическу и уходила. Это не была раздирающая душу встреча матери с отторгнутым у нее сыном, вроде как из «Анны Карениной», это было алиби для суда. Как у жильца, что полгода не живет в месте прописки и опасается, что его выпрут.
Потом внизу гудела машина со свидетелями. Потом они возвращались ровно через месяц.
Зотов такого еще не видел.
Серега-второй рос хороший, теплый, цеплялся за Верочку, как мартышонок, а Зотову лез руками в пасть и дышал в нос. Не то беда, что его от Зотовых заберут, а то беда, что он к этим попадет.
Дед пришел под руку с бабушкой и сказал:
— Пора это дело решать.
А бабушка сказала:
— Мать она, конечно, мать, но и мы родня… Санька, а правду твоя Жанна сказала, что ты с Верочкой живешь?
— Неправда, — сказал Санька.
А дальше дело пошло колесом.
«На другой день я сидел у стола и что-то читал. Не помню.
Санька пришел с улицы и хотел в пальто войти к Верочке. Но я не велел ему. Он кинул пальто и шапку на стул, постучался и вошел к ней. Было слышно, как он сел на скрипнувший диван и сказал:
— В тебя мой отец влюбился.
Она помолчала и ответила:
— Я думала — ты.
— Нет… А ты в меня?
— Нет, — быстро ответила она. — Не сомневайся.
Опять молчат. У меня душа в пятки ушла. Неужели Генка?
— А ты как? — спросил он.
— Мне все равно, — сказала она. — Как он хочет.
Пора вмешиваться или нет?
Правнук вышел и стал одеваться.
— Чествовать — это необязательно, Саня, — сказал я.
— Некогда. Я по делу, — ответил он и выкатился.
Все головастики, Санька, Жанна, Генка, Вера — все головастики чертовы».
Зотов заглянул к ней. Она сидела на стуле, положив руки на колени.
— Вот что, дочка, не дури, — сказал он. — Никому ты ничем не обязана. Это мы тебе обязаны. Делай, как тебе лучше.
Она кивнула, не поднимая глаз.
«— Генка добрый малый, но балбес, — сказал я. — Сто раз подумай.
— Он странный, — сказала она.
— И насчет жилья ты в голове не держи. Это я беру на себя. Решай свободно.
Она опять кивнула.
Более идиотского разговора, чем тот, который случился потом, я не слышал в своей жизни.
Генка явился веселенький и с глупой улыбкой прошелся по комнате.
— Дед… скажи мне…
— Я знаю, — говорю.
— А как ты думаешь, она — мягкая?… Не физически, конечно… — сказал он. — А в другом смысле… В смысле человеческом…
За дураками за море не ездить, своих полно.
— Она вроде нашей бабушки, — сказал я. — Только обманутая. Ну иди. Иди к ней.
— Прямо сейчас?»
— Запомни, — сказал Зотов, — она в нашей семье саженец. За ней нужен уход.
— Это сколько угодно.
Он вошел к ней и оставил дверь открытой. Болван. Надо было постучать. Он пригладил волосы. В Танином незабываемом трюмо было видно, как она выпрямилась от кроватки и застегнула пуговицу у горла.
«Повторяю, более идиотского разговора я не слышал за всю жизнь.
— Давай с тобой жить, — сказал он. — Распишемся. Девочку я усыновлю.
— Давайте.
— Называй меня на ты.
— Давай.
— И Серега с нами. Ты его считаешь за сына?
Серега-второй заорал.
— Считаю, — сказала она и расстегнула кофточку. — Отвернись.
— Я интеллигент, — сказал он.
— Это ничего, — сказала она.
Серега начал чмокать.
— А интеллигентов всегда к простому народу тянет, — сказал он.
„О мама мия! О матка боска ченстоховска!“
Генка прошелся по комнате, посмотрел на себя в трюмо.
— Мы с тобой в Африку поедем, — сказал он. — На три года.
— Ладно, — сказала она.
— У меня все запланировано. Или куда-нибудь еще. А ты меня любить будешь?
— Как ты, так и я, — сказала она.
Генка распрямил плечи и сделал несколько физкультурных движений.
— Нет, в Африке жарко, — сказал он. — Для детей. Давай здесь жить.
— Давай.
— А кто отец Люсеньки?
— Ты не знаешь.
— Я ему пасть порву, коленки покусаю, — сказал интеллигент.
— Он пожалуется, — ответил простой народ.
Но дело в том, что этот разговор из наиглупейших вовсе не передавал смысла того, о чем на самом деле они говорили. И я понял: надо, чтобы этих балбесов никто не тронул».
Есть притча, Зотов уж и не помнил, в какой библии ее вычитал. В какую-то священную ночь отец собирает четырех сыновей, чтобы рассказать историю народов.