Как рассказать… Книга для школьного и семейного чтения

Екимов Борис Петрович

Это было давным-давно. Целая жизнь прошла. Долгая. Тогда – малый мальчонка. Теперь – старый, хворый, седой, одним словом – Дед. Так его величали в семье и в кругу ближнем, знакомом. Он сам себе прилепил это имя ли, звание вроде пустой отговоркой: «Какой с меня спрос? Я дед. Старый дед. Понятно?»

Дед – значит, Дед. В раннем утреннем и позднем вечернем звонках спрашивал сын: «Дед? Ты там живой?..» И внуки, естественно: «Дедушка… Деда…» А еще – круг рыбаков и охотников – старых друзей, но теперь уже – их сыновей привычный зов: «Ты на охоту готовишься, Дед? Не забыл? А как без тебя?» Это были не пустые слова, но верная примета: с Дедом всегда везёт на добычу.

Глаза и силы у него не те, что прежде. Но чутьё и память остались: меляки, зимовальные ямы, невидимые глазу донные свалы, жировки, ходы, лазы, повадки зверя ли, рыбы – все знает и помнит. На то он и Дед. Старый, седой. Но память осталась.

Вот и сегодня: стишок услышал и сразу запомнил, повторив его раз и другой. Хороший стишок. Всё в нем – правда.

«Помню, как жили мы… в веселе и тепле». «С мамой родною» в малом поселке Лазурь, на окраине Сталинграда, близ Мамаева бугра, в его надёжном укрыве от ветров.

Малые домики, зеленые огороды, сады. Тихие улочки, добрые соседи, гурьба весёлой детворы. Одних Лутошкиных – шестеро; все, как один, рыжие, озорные. Шурочка Лутошкина и сейчас в памяти; она была его «невестой».

Посёлок Лазурь. Свой домик. Дойная коза Манька. Мохнатая собака Трезор. Палисадник с цветами. Сладкие яблоки на деревьях. Яндыковские они назывались. Зеленый дворик. Просторный купол синего неба.

Война далеко. Порой высоко в небе кружил маленький самолётик; из него сыпались белые листовки. Ветер уносил их. От посёлка вдали, в центре городе иногда недолго гудели сирены, объявляя воздушную тревогу. К ним привыкли.

А потом вдруг, нежданно-негаданно, пришла беда. Среди белого дня, словно чёрная туча – немецкие самолёты. Их было много и много. Они наплывали с тяжёлым гулом от Мамаева бугра, закрывая солнце и небо. Встречая их, по всему городу истошно завыли сирены, надрывались гудки заводские и пароходные, волжские. Мать потащила мальчика в погреб. Там – темно. Мальчишке хотелось поглядеть на самолёты. Всё ближе их гул. И началось страшное. Дьявольский вой и свист. Грохот взрывов, трясенье земли. Снова и снова. Вой и грохот. Совсем рядом. Земля содрогается. С низкой крыши песок сыплется. Разрывающий уши вой. Оглушающий грохот. Трещит ненадёжная кровля. Снова и снова вой. Обморочное ожидание грохота ли, забвенья. Молитва матери:

Живый в помощи Вышняго,В крове Бога Небесного…

Телефонный звонок пришел из мира иного, нынешнего, и потому не сразу был услышан и понят. Звонил сын, как обычно, с работы вернувшись.

– Дед? Ты живой там? Заснул? Какие новости?

– Какие у меня новости… – со вздохом ответил Дед, не вдруг возвращаясь ко дню сегодняшнему. – Живый в помощи. – И засмеялся, вспомнив: – Даже стишок выучил. Да… По радио услыхал. Вот послушай:

Помню, как жили мыС мамой родною…

Он прочитал весь стишок и добавил:

– Девочка выступала. Голосок – чисто Маняшин. Наверное, из детсада. Учат их там. А вот вы не хотите, чтобы в детсад ходили. Чего боитесь…

Сын засмеялся.

– Поп – своё, чёрт – своё. Завтра приходи и учи.

– И научу! – задиристо ответил Дед. Но тут же осадил себя. – Детвора-то спит?

– Спит…

– Вот и ты, сынок, ужинай и ложись отдыхай, – проговорил он мягко и попрощался: – До завтра.

Он не хотел донимать сына, жалея его. Позади у того долгий день нелёгкой работы. Наговорился, наслушался всякого.

Пусть отдыхает. Завтра с утра можно и поругать его за то, что себя и детей не жалеет. Уходит – они ещё спят, приходит – уже спят. Разве это хорошо? Но об этом лучше завтра, с утра.

А день нынешний, слава Богу, прошёл. Поздний вечер звал человека старого к покою и отдыху.

За окном, на улице, не больно шумной, изредка пробегали машины, высокий шестой этаж не особо тревожа. Жёлтые фонари невеликого сквера скупо брезжили, освещая пустые дорожки, подножья деревьев, но оставляя во тьме их просторные кроны в чёрных живых гроздьях ночующего там воронья.

За огнями фонарными густела, спеша к полуночи, глухая ночь волжского берегового откоса, потом обрыва. Дальше – тёмная синева просторной реки.

Ночная Волга – тиха и покойна, прикрытая мглистым беззвездным небом.

Тогда – век назад – тоже была ночь. Но не было тьмы. Из края в край вставало над землёй багровое зарево огромного пылающего города. Горело людское жилье, горели заводы, горел волжский берег, его пристани, порт, баржи, железнодорожные грузовые составы, вагоны их. Цистерны, хранилища нефтебаз вспыхивали, взрывались. Потоки горящей нефти стекали по крутым откосам. Горела вода.

Большой пароход, битком набитый людьми, огромным факелом пылал посредине реки.

Это было давно, почти век назад. Но помнилось и порой поднималось до яви и осязаемой горечи, боли. Как нынче, когда за окном лишь ночная тьма, жидкий свет фонарей, высокие тополя, их просторные кроны – приют воронья. Порою вечерней птицы летят и летят на ночевье огромными стаями, крыло в крыло, словно чёрная туча. Он их и теперь не любил. А после войны ещё долго пугался вороньих стай, к маме бежал прятаться. Потому что не мог забыть день первый, когда крыло в крыло, закрывая жёлтое солнце и просторную синеву неба, медленно наплывала на город огромная, из края в край, самолётная стая. Словно чёрные птицы с когтистыми лапами и белыми крестами на крыльях, они приближались медленно, с тяжким, натужным, угрожающим гулом надвигаясь на город, на посёлок Лазурь, на тёплую августовскую людскую жизнь.

Помню, как жили мы с мамой родноюВсегда в веселе и в тепле…

Так было: долгое тёплое лето, весёлая шумливая детвора с утра до ночи табунилась на улице. К объявлениям воздушной тревоги уже привыкли, не боялись их, потому что стрельбы да бомбёжки не было. Лишь прилетали порой маленькие самолётики с листовками. Чего их бояться?

В день августа двадцать третий всё было по-другому: натужный гул самолётной армады, пропавшее солнце, чёрное небо в крестах, сумерки прежде срока, внезапный горячий ветер. Зашумели в саду деревья, гулко роняя плоды. Дворовый пёс Трезор, повизгивая, забился в земляную нору, рядом с конурой. Жалобно блеяла в сарае запертая коза Манька. Люди прятались в земляных щелях, подвалах да погребах.

В погребе было темно. Самолётный гул слышимо приближался. Потом завыли самолётные сирены. Всё ближе и громче. И вот уже – грохот, трясенье земли. Дьявольский вой и свист. Снова грохот и грохот. Совсем рядом. Земля ходуном ходит. Уши закладывает и дыханье сдавливает грохот взрывов и непрестанный вой самолётов, входящих в «пике» для новой и новой бомбёжки.

Тесный погреб, тьма его, содрогание стен, молитва матери:

– Живый в помощи ВышнягоВ крове Бога небесного водворится.