Как слеза в океане
Шрифт:
— А какую цель преследуют немцы, прочесывая местность?
— Ищут нас. Они хотят поднять Армию Крайову, спровоцировать ее на действия, чтобы скорее уничтожить нас. Они проиграли битву под Сталинградом, несут потери в Африке, на морях и в воздухе. Им нужны легкие победы и абсолютная надежность линий связи.
— А что делаете вы, чтобы перерезать эти связи?
— То, что можем, не так уж много. Немцев семьдесят миллионов, сто семьдесят миллионов русских и лишь каких-то двадцать миллионов поляков. Победят немцы — мы пропали, победят в Польше русские — мы опять пропали. Все сходится к тому, что в этой стране должны победить сами поляки.
— Я
— В Вильне я видел однажды пьесу. Перевод с идиша, она называлась «Тяжело быть евреем». Это было так весело, что можно было умереть от тоски и печали. «Тяжело быть поляком» — однажды должна быть написана и такая пьеса. И это будет точно так же весело.
— Я видел это в Варшаве: колонну детей. А впереди нее шел человек, он нес на руках маленькую девочку. Трамваи на перекрестках останавливались, чтобы пропустить триста еврейских детей, которых забрали из сиротского приюта и вели, чтобы уничтожить их в газовой камере. Мужчина впереди — воспитатель этого дома — не смотрел больше на людей на улицах. Он не ждал от них никакой помощи, ни единого слова сострадания, ни единого утешительного взгляда. На улице, в трамваях — повсюду были поляки.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил Роман вспыльчиво.
— Вы сами знаете ответ на этот вопрос. В Треблинке, в Белжеце, в Майданеке, в Освенциме…
— Какое мы имеем к этому отношение? Чернь повсюду одинакова, мы…
— Не только чернь помогает немцам убивать детей, вам это так же хорошо известно, как и мне, коллаборационизм принял ужасающие размеры. Камни Варшавы могли бы кричать, но есть люди, которые говорят: таким образом мы избавимся и от их семени.
— Это неправда! — закричал Роман.
— Нет, правда, и вы это знаете!
— Я знаю, что в этой стране систематически уничтожается элита, лучшая часть моего народа, — сказал Роман. Он тщетно пытался сдержать себя. — Немцы и русские, начиная с сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года до июня тысяча девятьсот сорок первого года, а потом одни немцы. Они обезглавили польскую нацию. Со стороны наших союзников не нашлось для нас ничего, кроме громких слов, никакой помощи. Наша кавалерия должна была саблями сражаться с танками. С тех пор поляки на всех фронтах союзников только проливали кровь — в Норвегии, во Франции, в Ливийской пустыне. Это мне известно. И что нас потом бросят русским под ноги, как их добычу, чего я опасаюсь, мне тоже известно. И мне известно одно еще: у евреев есть деньги, с самого начала они знали, что речь идет о жизни и смерти, почему же они не купили себе оружие, почему не боролись? Детей вели в газовые камеры, а польские плебеи радовались этому? Возможно… Но я так одного никогда и не пойму, почему судьба детей должна потрясать больше, чем участь взрослых, ценность которых не отдаленная призрачная надежда, а реальная определенность сегодняшнего дня. И еще одно, доктор Рубин, я не антисемит, но я и не семитофил. Народ приятен, когда смотришь на него издали, а вблизи я и свой собственный народ не люблю. Я уже говорил вам, я не политик, я эстет. Вы презираете и ненавидите этих чудодеев-цадиков, а Скарбеки в течение пяти поколений были их покровителями и зачастую восхищались ими. И поэтому, сохраняя верность не столько своему убеждению, сколько традиции, я возьму под свою защиту этого святого человека и его семью, если он того пожелает. До других мне дела нет. Впрочем, я ничего бы и не смог для них сделать.
Они стояли друг против друга с раскрасневшимися лицами, с дрожащими губами. Оба были
— Нет, элита, как вы это называете, уже давно не интересует меня. Она повсюду оказалась несостоятельной, потому что она еще эгоистичнее и тщеславнее, чем сам народ. Упитанного чудодея-цадика можете забирать сюда к себе, и чем раньше, тем лучше. Его сын пойдет со мной, в ближайшие дни мы создадим партизанский отряд. Я надеюсь, вы поможете нам на первых порах. Я, правда, служил в последнюю войну обер-лейтенантом в конной артиллерии и принимал участие в Вене в уличных боях в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, но тут моего военного опыта явно будет недостаточно.
— Як вашим услугам, — сказал Роман и наконец тоже сел. — Это будет очень трудно, особенно для вас, вы почти не говорите по-польски, и кроме того — партизанская война еще более жестока, чем обычная. И без хитрости здесь не обойтись. А вы, вы презираете хитрость…
— Я презираю любую форму сотрудничества с врагом, — прервал его Эди спокойно. — Это вопрос чистоты. Перед лицом такого врага только ответное насилие остается незапятнанно чистым.
— Так мог бы сказать Фабер, но вы очень непохожи на него.
— Да, непохож, — согласился Эди. — Для него всегда самым важным было сознание, для меня — совесть. Поэтому однажды он и покинул женщину, отказался от ребенка — я никогда бы не смог никого покинуть. Но… оставим это. Сколько оружия вы могли бы предоставить в наше распоряжение?
— Мало. Мы поговорим об этом завтра. Уже поздно, спускайтесь вниз. А я останусь, немцы должны найти меня здесь, если патруль придет еще сегодня ночью. Давайте оба забудем наш недавний спор. Простите меня, если я погорячился.
Эди пожал его руку, но промолчал. Роман спустился с ним вниз. Один из часовых провел его туннелем до большого подземного лагеря неподалеку от конюшни. Люди спали, тесно прижавшись друг к другу. Наконец Эди нашел свободное местечко. Кто-то бросил ему одеяло. Он закутался, долго лежал без сна, прислушиваясь к ржанию безымянных коней.
Глава вторая
— Проваливайте отсюда, а то устрою вам такое, что всем непоздоровится! Скажи им это все, украинец, на их языке. Пусть завтра приходят или послезавтра, тут еще много всего останется для этих бравых грабителей.
— Я уже им сказал, — ответил полицай-украинец на плохом немецком, — да им ничего и не надо, они хотят только посмотреть, они ждут.
— Знаем мы — посмотреть, — сказал немец, стоявший на посту. — Все они жулики, сброд один!
— Ну хорошо, я прогоню их. Но вообще-то они только благодарны, что Волынь наконец свободна от евреев, они хотят только порадоваться.
Это была кучка мужиков и баб с мешками и топорами через плечо; и санки были при них, они держали их за веревочку. Так, значит, им придется вернуться в деревню с пустыми мешками, конечно, пруссаки все хотят забрать себе. Это было не по справедливости, ведь, в конце концов, эти евреи были не немецкими евреями. Их богатства принадлежали крестьянам по закону, крестьянам из Барцев и Лянува.