Как ты ко мне добра…
Шрифт:
— Подумать только, какая оригинальная, новая мысль!
— А я за оригинальностью и не гонюсь, зато и не жалуюсь, что мне плохо. Я знаю, что надо делать, чтобы было хорошо. И все это, может быть, трудно и не обязательно интересно, но результаты получаются надежные, можешь мне поверить. Да и, в конце концов, это необходимо — позаботиться о себе самом.
— Здорово у тебя получилось: счастье — это трудно и неинтересно.
— А тебе это кажется смешным?
— Мне это кажется пошлым и обидным, да и само слово мне не нравится. Счастье! Зачем пытаться определить понятие иррациональное? То, что ты путаешь со счастьем, — обыкновенное житейское благополучие.
— Ну и что? Правильно, если, конечно,
— Господи, какая скучища! Все спорите, спорите, — сказала Оля ленивым голосом, — неужели непонятно? Счастье — это когда делаешь что тебе хочется и никто к тебе не привязывается.
— Да, это тоже точка зрения, только, к сожалению, в реальной жизни неосуществимая. А неосуществимое счастье — это как раз и есть самое большое несчастье. Нам нужен мир — с собой, здоровое соответствие между желаниями и возможностями, умение ограничить себя достижимыми целями, иначе всю жизнь будешь мучиться, что ты не премьер-министр, или что у соседа кухня на метр шире, или что наша мама не Софи Лорен. Ты меня понимаешь, Оля?
— Я пойду телевизор посмотрю, сейчас будет детское кино.
К своему тридцать пятому дню рождения Лиза ждала в гости Ирину с Камалом, но они приехать не смогли, а вместо этого прислали Лизе чудесную посылку, в которой были изюм без косточек, мягкий, желтый, прозрачный от свежести урюк, шептала — сушеные персики, легкие крупные грецкие орехи, а сверху лежала июльская книжка «Нового мира», заложенная посредине коротенькой Ириной записочкой. В записочке этой было вот что:
Поздравляю тебя с днем рождения. Даже представить себе невозможно, что тебе уже тридцать пять, да и мне перевалило за тридцать. Когда все это случилось? Как это мы с тобой не заметили, что молодость наша кончилась? Посылаю тебе журнал, в котором есть хорошие стихи, особенно одно, я его там отметила, оно — про наш возраст. Увы. Не знаю, понравится ли оно тебе; во всяком случае, мне хотелось, чтобы ты прочитала его вместе со мной.
Стихотворение было Игоря Шкляревского, оно начиналось так:
Как ты ко мне добра! Еще добра. То женщину отнимешь, то врага, то рощицу порубишь на дрова и увезешь тихонько в склад гортопа. Я понимаю, жизнь, что ты права. Отнять все сразу — это так жестоко! А ты частями, исподволь берешь. Куда пропала радостная дрожь — перед свиданьем, перед Новым годом, перед ударом гонга и восходом?..Лиза замерла в напряжении. Да, это были стихи про нее. Ей знакома была эта растерянность, проступающая сквозь строчки. И горькая ирония над собой. Это были жестокие стихи.
…Ну, а потом совсем по мелочам, протрется шляпа, чашка разобьется… Разбилась чашка!.. Молодость смеется: — Мы завтра купим новую, не хнычь! Над ерундой трясется старый хрыч… Все это испытать еще придется…Она задумалась, листая журнал, и снова встречала все то же, в других стихах была та же тональность, та же готовность смириться перед наступающим временем.
Как же далеко ушло детство. И вдруг вспомнилось, выплыло все сразу, с запахами, и звуками, и пространством, и детским
Нет, Ира не ошиблась, этот журнал был действительно для нее. «Как ты ко мне добра!» — снова и снова невольно вспоминала она. В этих словах было что-то магическое, они завораживали ее, они вставали из стихотворения, прорубая и отрицая его печальный житейский смысл. Она понимала, она чувствовала — щедрость и доброта жизни выше потерь, потери только подчеркивали и углубляли безмерность, беспредельность ее доброты.
«Как ты ко мне добра!» Как умудрилась Ирка рассмотреть и прислать ей эту странную подборку? Никто и никогда еще в ее жизни не поздравлял ее таким удивительным образом. «Как ты ко мне добра!»
Вечером собрались гости — Женин сослуживец Феликс со своей женой и еще одна пара, с которой они познакомились летом в пансионате; потом пришла мама с Сергеем Степановичем и принесла фирменный, с детства знакомый домашний пирог. Мама раскраснелась и помолодела, ее одутловатая кожа влажно светилась, и когда уже все уходили и она, прощаясь с Лизой, расцеловала ее возле двери, лицо у нее было такое открытое и такое нежное, каким бывало когда-то давно, в детстве. «Как ты ко мне добра!» С трудом сдерживая волны накатывавшей на нее постыдной чувствительности, Лиза вернулась в гостиную, но ничего не могла с собой поделать. Она смотрела на Женю, весело и деловито доедавшего что-то за разгромленным столом, и полна была благодарности к нему за то, что он существует, и за то, что узкие волчьи его глаза так остро поблескивают довольством. И весь мир готова была она обнимать и благодарить за что-то, чего не могла сейчас объяснить, за то, что с ней было, и то, что будет, за прошлое, за ту ужасную боль и горе, которые выпало ей пережить, за все, что она видела, чувствовала и теряла, но, теряя, оставляла в себе навсегда. «Как ты ко мне добра!» Перед сном она опять плакала, и Женя подшучивал над ней, целовал ее в мокрые глаза и подозревал, что она перепила шампанского.
А Лиза, совершенно трезвая и успокоившаяся, без сна лежала в своей постели, смотрела в темное ночное треугольное окно и думала, думала, думала. Она без горечи и страха перебирала сейчас новые свои потери, и они выстраивались перед нею в бесконечно длинный ряд. Вот и любовь ее к Жене, на которую прежде она возлагала столько надежд, тихо и безболезненно угасает в ней, страсть насытилась, пришел покой, пришли другие времена. Даже любовь, самое дорогое, чем жила она долгие годы, даже она, как и все на свете, оказалась конечной. Но что в этом была за беда? Просто кончилось время любви. И вот оказалось, что любовь мешала, застилала глаза, путала акценты, мучила, как болезнь, отвлекала от главного. А теперь начиналось что-то другое, имени чему она еще не знала и не умела найти, но цену уже и сегодня давала выше. Шла драгоценная золотая зрелость, мир, ясность, время раздумий и обретений.
К ноябрьским праздникам выяснилось, что в Олином ученье никаких успехов по-прежнему не было, на родительском собрании Олю упоминали несколько раз, и каждый раз в самом неприятном смысле. Встревоженная и угнетенная всем услышанным, Лиза после собрания подошла к учительнице.
— Ну, что я вам могу сказать, — вздохнула учительница, глядя на нее с сочувствием. — Оля, конечно, девочка умная, вполне способная учиться не хуже других, но ей чего-то не хватает для этого. Наверное, интереса. А потом, знаете, честолюбия — ни капли. Это, конечно, не так уж редко встречается, их теперь много, таких. Так что вы особенно не огорчайтесь, не мучьте себя зря. Поверьте моему опыту, раньше чем к пятому классу она все равно не переменится.