Как умер Ленин. Откровения смотрителя Мавзолея
Шрифт:
И, конечно, по своему обыкновению, первый здоровается: «Здравствуйте! С добрым утром!».
А потом говорит со смехом:
– Дайте-ка мне одеться.
Я стала уговаривать его вернуться в постель, ведь время-то было еще очень раннее. А он и слышать не хочет.
«Я бы еще раньше, – говорит, – встал, если бы знал, где моя одежда».
Пока Владимиру Ильичу врачи не разрешали встать, он с ними не спорил, но раз уж разрешили – кончено!
Никогда не забуду, какой веселый был он в это утро.
Я побежала к Марии Ильиничне и сказала, что Владимир Ильич встал и хочет сейчас же одеться. Она пошла к
– Володя!
И закачалась от смеха.
Долго и весело смеялись они оба, а я смотрела и любовалась Владимиром Ильичем – столько в нем было жизни. Потом Мария Ильинична куда-то пошла и принесла ему какую-то полинялую косоворотку. Все наспех надо было раздобывать, сию же минуту. Ведь Владимир Ильич все это время был на ногах, даже присесть не хотел. Мария Ильинична знала, какой он настойчивый, а я впервые в этом убедилась, хотя провела с ним уже немало дней и ночей. Пока лежал, он всему подчинялся беспрекословно, а тут сразу вышел из повиновения. Одевшись, он пошел к умывальнику. До этого времени он мылся над тазом – я ему из кувшина на руки поливала. Так неудобно ему было в постели умываться и зубы чистить.
А тут он дал себе полную волю – все краны перепробовал, брызгался и плескался, сколько душе было угодно.
Восхищался умывальником и всем домом:
– Ах, как хорошо все это сделано! Замечательно! Скоро он почувствовал, однако, усталость и должен был улечься в постель. В это время пришел доктор Кожевников и, конечно, не похвалил Владимира Ильича за то, что он так много себе позволил в это утро…
Настойчивый был. Вот два случая.
Когда ему разрешили ходить, через неделю была плохая погода, дождь сильный, и он вздумал идти навещать племянницу Ольгу Дмитриевну, которая только весной родилась (а дело было в июне). И вот он решил, что ему надо навестить Ольгу Дмитриевну в маленьком доме, где он прежде лежал. Там жил Дмитрий Ильич с семьей. Он во что бы то ни стало решил идти: «Давайте мне калоши, пальто!» – «Я не знаю, где пальто!» – «Ничего-то вы не знаете!»
И вот он со смехом сам разыскал плащ Марии Ильиничны (накидку) и отправился.
Сколько я ни просила, ни молила – ни за что не хотел остановиться. Раз он решил, то уж кончено.
Второй случай. Вдруг ему вздумалось, что ему надо принять ванну. До этого ему не делали.
Я, конечно, никак не могла разрешить эту ванну, это не в моей власти.
Он смеялся: «Ну и сестра! Даже такой самостоятельности не может проявить! Не может разрешить ванну».
Вызвали Кожевникова, чтобы это дело уладить. Кожевников сказал, что он ванну разрешит, только не сегодня, а на следующий день, так как сейчас уже двенадцать часов ночи. Владимир Ильич был очень смущен, что он поднял такой переполох, очень извинялся…
Один раз с Урала прислали ему в подарок какую-то фигуру, отлитую из чугуна. Не помню я, что она изображала, эта фигура, а внизу, конечно, надпись была и подпись – с грубой орфографической ошибкой.
Он так возмущался, ой, как возмущался: «Эх, Расея!».
Помню, в Горках как-то он увидел очень красивый столик, покрытый зеркальным стеклом. Стекло было все в трещинах. Он тоже был возмущен: «Эх, Расея!».
За лето сделали новые полы – паркетные. Вероятно, сделали из сырого материала. Пол, высыхая, трещал.
Владимир Ильич, помню, говорил об этом с Надеждой Константиновной, возмущался: «Как пол-то трещит… Клей-то советский!».
Скоро Владимир Ильич настолько поправился, что одевался уже без посторонней помощи, ходил в столовую, сам умывался. Теперь он стал тяготиться постоянным наблюдением за ним, в частности моим.
Я также считала, что мое присутствие не было больше необходимо для него. Мы с ним хорошо и сердечно простились. Всего провела я у него в этот раз около месяца…
Второй раз мне пришлось подежурить у Владимира Ильича целых два месяца – декабрь 1922 года и январь 1923 года в Кремле.
Опять пришел ко мне Алексей Михайлович Кожевников и сказал, что меня просят приехать в Кремль к Владимиру Ильичу.
За мной опять прислали машину. Вот Кремль. Подъезжаем к белому зданию с флагом наверху.
Владимира Ильича я опять нашла в постели.
У него были парализованы правая рука и нога. Но речь на этот раз не пострадала.
Он встретил меня грустно: «Вот я опять больной!».
Поместили меня рядом с ним в комнате, бывшей столовой. К моей кровати провели звонок, который я клала к себе под подушку или рядом в тумбочку, чтобы никто, кроме меня, не слышал ночью звонка. Этого требовал Владимир Ильич.
Опять возле него была масса книг – все о кооперации. В это время он очень интересовался кооперацией.
Во втором месяце, когда ему стало лучше, ему разрешили читать и даже диктовать речи. Записывала стенографистка.
Я должна была следить, сколько времени он занимается или читает. Следила с часами в руках.
Когда придешь, бывало, и скажешь: «Пора уже, срок истек», – он очень огорчался этим и все же подчинялся.
Он говорил мне с досадой: «Мысли мои вы не можете остановить. Все равно я лежу и думаю!». Страдал бессонницей.
Врачи утешали его. Профессор Василий Васильевич Крамер говорил: «Вы уж, Владимир Ильич, нам верьте, верьте. Мы уж вас поправим!». Владимиру Ильичу это не нравилось. Видно было, что он все время думает, думает без конца.
Смотрит, прищурясь, куда-то в пространство – будто задачу какую решает. Изголовье у него было высокое. Он почти сидел.
Так хотелось развлечь его, хотелось, чтобы голова его не работала так сильно. Но это невозможно было. К концу второго месяца он стал лучше себя чувствовать. А я очень устала за эти два месяца бессменных дежурств. Тогда Мария Ильинична сама поехала в 1-ю Городскую больницу и привезла оттуда сестру, которая ухаживала прежде за Владимиром Ильичем, а меня отпустили…
Много я знала тяжело больных людей, но вряд ли кто-нибудь из них был так терпелив и деликатен, как Владимир Ильич.
Всякий труд он очень ценил, очень жалел нас, медицинских сестер. Как-то он сравнил наш сестринский труд с трудом ломового. Я, конечно, удивилась и спрашиваю: «Что же тут общего, Владимир Ильич, почему вы так сравниваете?».
Он отвечает: «Ломовой мешки ворочает, а вот вы меня ворочать должны. Разве это легче?».
Я не соглашалась: «Что вы, Владимир Ильич! Это совсем не тяжело. Ведь вы всегда сами мне помогаете (здоровой ногой он упирался в постель и помогал себя переворачивать), а в больницах нам помогают санитарки и няни…»