Как я охранял Третьяковку
Шрифт:
С некоторой опаской я повел его в залы на рекогносцировку и принюхивание. Побродив там какое-то время, мы присели на банкетку. И вот в самом интересном месте инструктажа, когда я с жаром разъяснял Диме его действия при обнаружении в Галерее пьяного гада, он вдруг ни с того ни с сего спросил:
– Фил, а ты это… с бабой живешь, или как?
Я опешил.
– Милый ты мой, – говорю, – какая связь?!
– Ну, – отвечает, – интересно же…
Он рассказывал та-а-акие истории, что даже я, признанный авторитет в этом вопросе невольно крякал от изумления!
Однажды, например, он поведал,
Что уж говорить, если прозвище этому Слюсаренко придумал Сережа Рогаткин – человек тоже далеко не оксфордского типа. Сережа как-то в обед задумчиво посмотрел на Диму и сказал:
– Какой-то ты прямо Ящур, блин!
Прошу заметить, что эти люди допускались до охраны сокровищницы русского искусства.
А еще была такая щемящая, надрывная история.
Ранней весной неведомые мне слюсаренкины друганы собрались идти за МКАД в туристический поход. Уже само по себе это было странным намерением, учитывая погодные условия, метровый снежный покров, минус пятнадцать по ночам, и вообще «несезон» для загородных пикников. Но это только на первый взгляд. Кое-кто из туристов со слов Ящура нырял рыбкой с унитаза в ванну полную воды, пил жидкость для протирки магнитофонных головок, колол головой кирпичи, и совершал прочие несуразные перформансы. Так что на этом впечатляющем фоне смелая вылазка в шатурское редколесье хотя и являлась примером критического идиотизма, однако, все-таки укладывалась в известные рамки. От такой веселой компашки можно было ожидать и гораздо более экстравагантных поступков. Понимаете, к друзьям Слюсаренки нельзя подходить с позиций традиционных общечеловеческих ценностей и формальной логики. Судя по всему, это были исключительно самобытные, креативные и богатые духом человеки.
Диму, впрочем, в предстоящей экспедиции особенно привлекало следующее обстоятельство. Оказалось, что верные друзья нашли ему некую женщину, согласившуюся разделить с ним тяготы ночевок в подмосковных сугробах. Что уж это была за женщина такая и где ей подобных разыскивают – ума не приложу! Даже мысленно я был не в состоянии представить себе это существо. Нет, правда… Я пытался, я предпринимал попытку за попыткой, но всякий раз воображение мое было вынужденно расписываться в собственном бессилии. Виделось мне по преимуществу что-то неясное, бесформенное, но неизменно страшное.
Известие о намечающихся бивуачных утехах сотрудника Слюсаренко взбудоражило коллектив. Это была вполне себе полноценная информационная бомба в масштабах «Куранта»! Та часть смены, которая находилась в более-менее здравом уме и твердой памяти погрузилась в жаркие дебаты по этому поводу.
Одни, холодные бишь пессимисты, находились в полной уверенности, что Ящур опять что-то наплел, или в крайнем случае это у него было такое красочное видение после употребления стеклоочистителя. Мол, женская душа она, конечно, загадка и потемки, но не до такой же степени, чтобы ночью лезть в палатку к Слюсаренке! Они (холодные пессимисты) при всем к нему уважении отказываются признавать сие правдоподобным.
Да и вообще, говорят,
Здоровые же оптимисты, напротив, требовали, скрипя сердцем, признать в Ящуре такого же человека, как и любой из нас. А коли так, то и пресловутая женщина теоретически (теоретически!) вполне может существовать – утверждали они.
Полемические страсти накалялись. Дело дошло до того, что целая делегация сотрудников приперлась к Диме на пост с суровым требованием предъявить в натуре объект дискуссии. То есть ту самую прекрасную незнакомку.
Слюсаренко попытался было юлить и отпираться, и превратить все в шутку. Тогда ему пригрозили вторым (и вероятно уже последним) в его карьере лобовым столкновением с грузовым автомобилем КАМАЗ, если только очная ставка не состоится в самое ближайшее время. Тут он скис и поник живописной мордой. Ящерица честно признался, что пока не имел чести быть представленным своей суженой. Фракция холодных пессимистов набрала на этом факте некоторое количество вистов, но дело не прояснилось окончательно.
Я же, оставаясь над схваткой, всячески подбадривал Слюсаренку и желал ему сверкающих успехов. Не вести, однако, двойной игры я (в силу некоторых черт характера) не мог. Не по злобе, прошу заметить, а так… Скорее, от нечего делать.
Игра была тактически проста, но психологически безупречна. График работы смены роковым образом совпал со сроками похода, в который так рвался наш Мальбрук. Получался, стало быть, следующий бином Ньютона: или Дима добивается у руководства отгула, или забывает навсегда о сладкой мечте побороться на лесной полянке в партере с чем-то живым и теплым.
Вообще говоря, отгул был абсолютно реальным делом. Тем более, что самая последняя собака в Третьяковке уже знала какой пикантный подтекст у этого туристического предприятия. Уж как-нибудь вошли бы в положение, отнеслись бы с пониманием! Но Ящур все равно волновался и лохматил бабушку.
Вот я возьми да и нашепчи ему, мол, руководство смены задумало злокозненное…
Мол, Е. Е. Барханов лично соизволил выразиться по столь волновавшему Диму вопросу следующим образом: «Х…й вашему Слюсаренко и морской якорь поперек жопы впридачу, а не отгул!». И, мол, все старшие сотрудники подобострастно рукоплескали этим словам. И особенно, говорю, Олег Баранкин!
Ящур был прямо-таки поражен таким известием. Рот его раскрылся в немом отчаянии, а перекошенное жизненными перипетиями лицо стало еще более перекошенным. При мысли, что вожделенный поход (его розовая мечта!) может сорваться Слюсаренке стало плохо и он позеленел.
Полностью удовлетворенный достигнутыми результатами, я оставил Ящура под наблюдением Валерьяна Кротова, а сам по долгу службы углубился в недра Административного корпуса. Не было никакого сомнения в том, что, будучи по природе своей живым и веселым человеком, Валерьян не применет добавить пару-тройку слов лично от себя. Уж он-то в самых ярких красках распишет Ящуру всю безвыходность и отчаянность положения, в котором тот оказался. Редко ошибаясь в людях, я не ошибся и на этот раз. Слюсаренко был доведен младшим из двух братьев Кротовых до белого каления, до натуральной истерики.