Как я преподавал в Америке
Шрифт:
14. IX. 91. Прерван был вчера: заехал Юз с Ириной — повезли на «парти» к сербке, что в соседнем университете преподает русский; день рождения, что-то к 70. Поужинали с выпивоном. Сегодня хмуро, дождит слегка. Юз заехал — повез покупать свитер и рубашку по дешевке: по 5 купил два свитера шерстяных и две рубашки.
Сейчас думаю: ехать на велосипеде кататься или пройтись? Скользко, не поеду. Пойду отнесу письмо.
Обнимаю.
Сегодня что-то кисло…
Ваш
Национальное — Ветхий Завет
Понял, что я восписываю Ветхий Завет — своими «космоса- ми»: первое слово, что сказала природа и культура древняя и классическая — для каждой национальной целостности. Но на этой основе затем — ныне особенно — развивается Новый завет, пересклад ценностей и понятий. Но это все — с наследством завета старого и с ним в отношении, питании, полемике… Это — объяснить моим студентам. А то обидчиво и ревниво они относятся к моим построениям на основе классики — и спрашивают: «А что, это изменяется? может ли? и как?»
Вчера читал в хрестоматии американской литературы новейших авторов. Вон Алиса Уокер, 1947 г. рожд., — негритянка, — рассказ Everyday Use («Повседневный обычай»?): про одеяло бабушки, которое сама сшила из лоскутов, причем один — из мундира прадеда, кто в Гражданской войне участвовал. Одна дочь этим одеялом укрывается, а другая приезжает, модерная, и просит эту бесценность дать ей — и повесить в доме на стене как произведение искусства. А для старшей дочери это — просто одеяло, и она сама умеет так шить: от Бога ей дано это умение, «ургия» еще живая. А той — это уже искусство. Вот она-то уже дитя Нового завета Американства.
Старый Завет — завет Судьбы, Предопределения из Природы и рода.
Новый завет — завет Свободы, творчества Личности.
Еще читал Томаса Пинчона — ну, этот, ученик Джойса и Набокова, из универсума культуры и всесоциации, какова Америка — вселенская смазь. Космополитический слог. Стиль Нью-Йорка, мирового города (хотя живет где-то в провинции). Но он, умелец и искусник, — не трогает. А в негритянке — субстанция и нерв.
Отвратился, не хочу читать — Сола Беллоу, Маламуда — шибко активных евреев в американской литературе XX века. Еще и Норман Мейлер. Не надо их. А вот Теннесси Уильяме — прочел его «Трамвай Желание»: кишечнополостно написано, сердечно и страстно. Настоящее…
15. IX.91. Ну, дружок мой, бумажечка, дай поговорю с тобой: ты мне — дом и семеюшка, «записюрьки» гошкины чтущая. «Поговори хоть ты со мной, Гитара семиструнная!» — воззвание одинокой души.
Вчера день смурной и кислый. С утра милый Юз и Ирина повезли меня покупать свитер и рубашку — на осень. Привезли в магазин Good Will («Добрая воля»), где по дешевке хорошие вещи, еле или совсем не ношенные, — как у нас комиссионный магазин, только тут не по дорогой цене, а наоборот. Свитер шерстяной английский, что так бы стоил 100 долларов, тут за 5. Так что на 25 долларов я купил два свитера и три рубашки — с расчетом на девочек. А напротив — второй большой магазин Social Help («Социальная помощь»), где еще дешевле, и тоже хорошие вещи. И продают люди-филантропы: у меня деньги принимал — как профессор, элегантный.
Потом поехали на Tag sale («распродажа»), и Юз купил аккордеон за 10 долларов. А продавал главный бухгалтер Весленско- го университета —
Дома я стирал — в раковине в ванной. Есть стиральная машина в подвале, но я боюсь — не соображу…
Вообще несообразительность — все более во мне. Вон вчера понес письмо на почту и ударился в застекленную стену, не разглядев, — и очками разбил себе бровь в кровь. Но спасибо — не разбил очки! Тут неимоверно дороги. А бровь заживает уже — не так заметна…
А вечером тоже удручение: пошел в кино «Лолиту» смотреть — и многого не успевал понимать в речи.
Но какие живые, веселые и красивые, оригинальные — лица студентов! Право имеющие — без вызова (как бы у нас [1] , от уязвленности), а спокойно.
[1]
«Тварь ли я дрожащая или право имею?» — вопрошал Достоевский Раскольников. — 29.10.95.
Все более чувствую себя человеком старого завета, старомодным, уже не гибким — понять новое, вместить.
Ну что ж, это тоже ценность: приобретать завершенность и форму, осуществлять самосознание своего поколения, его дела и ценностей.
По радио не передают новостей из Москвы: значит, уже рутина пошла, «роковые минуты» истории миновали…
Зато вот Верди — из «Силы судьбы» та архимелодия мужского хора, что мы с Настей в деревеньке Новоселки, нарезая яблоки на сушку месяц назад, слушали перед порогом избы. Тоже ведь старого завета культуры произведение…
Нет, это было — из «Набукко».
А особенно пронзительно ощущаю высокую одинокость Светланы и девочек моих с их Федоровской верой — сейчас, когда все так легко потешаются над идеалами и «утопиями» и сверхидеями. И Юз поучает отсюда, из сладкого и устроенного мира: «Картошечку вырастите сперва, поросенка, а потом уж за идеи высокие беритесь!»
И сейчас, на Руси после советчины, задаваться вопросом: ну да, а что — потом? — просто курям на смех.
Именно: человек так ниже курицы полагается — на куриный мозг такие доводы.
Так хочется им переслать: что я — их и с ними, и сейчас «фе- доровец» больше, чем был там, дома. Какой высокий остров — мои девочки! Февронии! Сияние глаз и душ. Северное сияние! Душа России — в них…
Свиваюсь в спору — перезимовать тяжкое для Духа время.
Вот ирония-то! Когда гнали Дух марксистским материализмом ради стяжания материального блага, Дух чтим был — самим страхом его. А теперь, когда в Духе оказались, как в пи-де, голые, — над Духом глумятся. И невдомек, что надо урок-то обратный извлечь: когда Труд и Материю обожествили и поставили целью, — их-то и загубили и обосрали, и в нищете и безделье оказались. Так что теперь как раз Дух надо поставить впереди — тогда материальное что-то получится. По Слову: «остальное — приложится…»