«Как я сделался писателем?» (Нечто вроде исповеди)
Шрифт:
Сзади меня, на следующей скамье, сидел один гимназист весьма живого характера, который интересовался литературой, но только весьма своеобразно. Небольшого роста, крепкий, здоровый, с круглым лицом, с большой головой, на которой коротко остриженные волосы торчали ежом, он был в постоянном саркастическом настроении, которое изощрял на других гимназистах, преимущественно на моем соседе, или на собственном соседе, Гогулине, очень симпатичном уродце с огромными горбами на груди и на спине. Из всей литературы он постоянно отыскивал скабрезные или порнографические места, и если это были стихи, то выучивал их наизусть и цитировал при всяком удобном и неудобном случае. Разумеется, я весьма благодарен судьбе, что такое отрицательное направление не привилось ко мне.
В последнем классе гимназии меня начала увлекать одна страсть, которая вскоре поглотила меня всецело и крепко держала в своих когтях почти целых десять лет.
Я говорю о страсти к энтомологии или, вернее, к собиранию
Впечатление, производимое этими романами, еще усиливалось от того, что они читались, как новинка, в семейном кругу, где общий интерес захватывал каждого и увеличивался общим настроением. До чего был возбужден этот интерес, можно судить по следующему случаю. По окончании курса в университете, приехал в Казань проездом в Вятку мой товарищ Дмитрий Пятницкий, с которым мы были неразлучны во все четыре года нашей студенческой жизни. В Казани Пятницкий должен был пробыть всего один день, но мы начинаем с ним читать «Трех мушкетеров», на что потребовалось целых два дня с утра до вечера, и он с наслаждением, забывая, что его ждут в Вятке, слушает этот роман.
За «Тремя мушкетерами» следует «Двадцать лет спустя», и этот роман мы поглотили в два дня и одну ночь таким образом, вместо одного дня, Пятницкий пробыл у меня около пяти дней, разделяя вполне мое увлечение фабулой романов французского талантливого романиста.
В течение моего гимназического курса я перечитал довольно много книг, которые попадались мне под руку, но ни одна из этих книг не производила на меня такого сильного впечатления, как французские романы Дюма в русском переводе Строева. Несколько лет спустя я мог читать Дюма в подлиннике, так же, как все французские книги. И в это время судьба послала мне целую французскую библиотеку. Это было в деревне, у моего дяди, бывшего попечителя Виленского, а затем Казанского учебного округа Е. А. Грубера. Но прежде, чем попались эти книги, случай указал мне повесть Гончарова «Обыкновенная история». Этой повестью сильно восхищался мой сослуживец, учитель Нижегородского дворянского института Е. Т. Андреев. Помню, что и мне также весьма понравилось это талантливое произведение нашего даровитого романиста, но только конец повести мне в то время казался неподходящим. Мне казалось, что Александр Адуев, по возвращении в деревню и после того, как он побывал с матерью у всенощной, непременно должен был сделаться аскетом и пойти в монахи. Такой романический конец казался мне, 20-летнему юноше, более правильным и логичным, чем обращение Адуева от молодых романических грез к трезвой прозаической жизни. Тогда я не мог понять, что именно меня отталкивало в Петре Ивановиче Адуеве, но теперь я очень хорошо сознаю, что единственный положительный характер во всей повести был характер несчастной Елизаветы Александровны, и этот характер бросал очень резкую тень на Адуевых — на дядю и племянника.
В деревне моего дяди я познакомился со многими произведениями французской литературы, но любимым автором все-таки оставался Ал. Дюма. Мне нравились его драмы и в особенности «Антоний» с его мрачным романическим характером. Я даже перевел эту драму в несколько дней и мечтал поставить ее на сцене. Из повестей мне в особенности нравились «Sylvandire» и «Подвенечное платье», над которым я, помнится, плакал горькими слезами.
Около этого времени, а именно в 1851 году, одно обстоятельство в моей жизни имело сильное влияние на склад моих убеждений. В 1851 году лето я прожил в Петербурге и в конце августа должен был вернуться в Казань. В это время я простудился, схватил воспаление желудка и около трех недель провел в постели. За мной ухаживал мой зять, который в это время, вместе с сестрой, возвратился с Лондонской всемирной выставки. Сестру сильно тянуло в Казань, а я был до того еще слаб, что с трудом двигался по комнате; притом из Петербурга мне вовсе не хотелось уезжать. И вот, при этом безвыходном положении, не имея возможности получить помощи от обыкновенных человеческих сил, я обратился к помощи иных высших сил и горячо молился, чтобы мне была послана необходимая крепость. По возвращении в Казань я еще долго находился под влиянием этого аскетического настроения, и здесь в первый раз в жизни я взял в руки Евангелие с желанием познакомиться, насколько можно основательно, с учением Христа. Помню, чтение первого Евангелия произвело на меня сильное и тяжелое впечатление, и только Евангелие от Иоанна примирило меня с Небом.
Но вскоре началось совершенно противоположное течение, в другую сторону. Окруженный в Казанском университете, где я занимал место адъюнкта, молодыми профессорами, моими товарищами,
В 1854 году я был в Москве, прожил там довольно долго и под влиянием Сергея Тимофеевича и Константина Аксаковых сделался, впрочем ненадолго, ярым славянофилом. Впоследствии от этих славянофильских тенденций у меня осталось только одно убеждение в необходимости общины не как экономического, но как связующего общественного элемента.
В 1858 году вся маленькая молодая партия казанских профессоров переселилась в Москву, вслед за ними и я оставил Казанский университет и примкнул к этим товарищам казанской университетской жизни. Благодаря моему зятю, профессору Киттары, я пристроился при двух редакциях: журнала «Сельского хозяйства» и «Промышленного листка». В это время начал и завершился перелом моих убеждений. В это время я был сильно увлечен «Письмами об изучении природы» и «С того берега». Многое было для меня неясно. Под влиянием Бюхнера, Фохта и Молешотта я написал мою критическую большую статью под заглавием «Мильне Эдвардт и природа». В ней было немало вещей недодуманных и неверных, но она была яркой противоположностью того слишком узкого романтизма, который проводил в своих воззрениях известный французский зоолог.
Этому направлению я долго оставался верен, — целых 14 лет, вплоть до 1874 г., когда медиумические факты убедили меня в том, что оно неверно.
Я начал слишком рано печатать мои литературно-научные произведения. В 1848 г., будучи студентом третьего курса, я вступил в сношения с редакцией «Русской иллюстрации», которая находилась тогда в руках Башуцкого, и напечатал в ней два первых небольших популярно-научных очерка: «Жуки атехви» и «Жуки могильщики». Кроме них, я послал в редакцию целую тетрадку ребусов, из которых она многие напечатала в течение года. Послал также несколько карикатур на русские пословицы, которые неизвестно почему не были напечатаны.
Затем, в течение восьми лет, мои литературные силы дремали, и только в 1856 и 1857 годах они проснулись, оживленные энергией К. Ф. Рулье. Я напечатал три довольно больших научно-популярных статьи в «Вестнике естественных наук». В последующие годы я обдумывал планы некоторых повестей и четырех драм, но ничего не написал из задуманного, а начал два рассказа, из которых на одном сильно отразилось влияние Герцена. Эти рассказы лежат до сих пор неоконченными.
В 1868 г. вышел перевод первого тома сказок Андерсена. Читая похвальные и даже восторженные отзывы об этих сказках в наших журналах и газетах, я купил их и прочел. Многие из них мне также понравились, но многими я был недоволен, находил их слабыми и задал себе вопрос: неужели я не могу написать так же или лучше? Таким образом, задача была задана, и в течение трех лет я написал около дюжины сказок, которые и составили первое издание «сказок» «Кота Мурлыки». Но во время этой работы меня отвлекла другая. Должно сказать, что тогдашнее (1864 г.) материальное положение ординарного профессора было весьма не блестяще. В 1869 году появилось объявление об издании «Нивы». Журнал предлагал премию в тысячу рублей за повесть из русской жизни. Я решился попробовать свои силы. Сюжет повести сложился очень быстро. Было выставлено два характера «Темный и Светлый», и повесть носила это название. Я написал ее в два месяца. Отделав и переписав первую часть, я прочел отрывки из нее четырем товарищам. Успех этих отрывков превзошел все мои ожидания. Товарищи, между которыми был один профессор русской словесности, единогласно хвалили ее и никак не советовали посылать в «Ниву». Она появилась потом в «Русской Мысли» под названием «К свету».
Таким образом я сделался писателем, и если бы теперь кто-нибудь мне предложил вопрос: какая книга сделала на меня наибольшее впечатление и развила мое дарование, то я принужден был бы сказать: «никакая». Живые люди, живая речь на меня действовали гораздо сильнее, чем всякая книга. Сказки Андерсена нашли во мне уже готовую почву; она была заложена с детских лет. Она была воспитана моею нянькой, старшей сестрой. Вокруг меня все было, так сказать, проникнуто этой интеллигентной музыкально-поэтической атмосферой. На столах нашей квартиры постоянно лежали или повести Марлинского, или поэмы и стихотворения Пушкина, или баллады Жуковского. Я мог читать ad libitum, любую книгу, но в каждой книге я искал чего-нибудь необыкновенного фантастического, страшного или остроумного, смешного. В этих стремлениях и в этой среде проходили мое детство, отрочество и моя юность. Я помню, меня сильно занимала глупейшая китайская сказка Рафаила Зотова «Цын-Киу-Тонг». Я помню также, что в 14 лет я собирал моих братьев, сестер и чужих детей, усаживал их в зале и целые часы рассказывал им экспромтом какую-нибудь бесконечную сказку, в которой не было ничего кроме фантазии. Моя маленькая аудитория с увлечением слушала эту сказку и на другой день усердно приставала ко мне и просила ее продолжения. Мое дарование всецело сложилось под влиянием окружавших меня людей и условий жизни. Книга если и играла здесь какую-нибудь роль то весьма второстепенную.