Как я стал кинозвездой
Шрифт:
И у меня из глаз хлынули слезы.
— Браво! — Фальстаф пришел в восторг. — Вот это настоящий сценический плач! — Потом вгляделся пристальней в мое лицо и выпучил глаза: — Что это значит, Энчо? Ты вправду плачешь? Э-э нет, так нельзя! Если на каждой репетиции лить слезы, тебе их еле хватит для премьеры, и ты уже на втором спектакле провалишься. Слезы должны быть притворными! Ну полно, полно, перестань!
В эту минуту вошла мама. Увидав мои слезы, она испугалась.
— Господи, сыночек, что случилось? — закричала она. —
— Мадам, как вы могли такое предположить? — оскорблено произнес Фальстаф. — Мы репетируем различные эмоциональные состояния. Сейчас поплачем, потом посмеемся, потом посердимся, поудивляемся, будем падать в обморок, и прочее, и прочее…
— Ах, так вы занимаетесь этюдами? Это другое дело! — успокоилась мама. — А этюд с водой вы уже проходили? Ну, когда на отборочную комиссию выплескивают стакан воды.
— Не беспокойтесь, мадам, дойдет очередь и до этого этюда. А сейчас мне пора на поезд.
Они вышли с мамой в гостиную, но я, как всегда, слышал их разговор. Лорелея шепотом спросила:
— Ну как, он делает успехи? Получится из него артист?
Фальстаф гулко откашлялся и ответил:
— Пока еще трудно сказать с полной уверенностью. Откровенно говоря, явных актерских данных я в нем не вижу. Кроме того, он заикается…
— Да что вы! — обиделась Лорелея. — Я мать и поэтому лучше чем кто-либо могу определить, есть ли у моего ребенка актерские данные или нет. А заикание — это незначительный дефект, который может обернуться эффектом, вы не находите? Я читала биографию великого болгарского актера Сарафова…
— Да, но то был Крыстю Сарафов, он…
Мама не дала ему продолжать:
— Я хочу от вас одного — подготовьте мальчика к пробам… — Она прикусила язык, поняв, что проговорилась.
— К каким пробам, мадам, объясните, пожалуйста… — Фальстаф был явно озадачен.
Наступило долгое молчание. Лорелея, должно быть, колебалась, открыть ли Фальстафу нашу тайну. И наконец решилась:
— Хорошо, я скажу вам, но умоляю — никому ни слова!
— Будьте спокойны, я для чужих секретов — могила.
— Тогда слушайте! Энчо будет участвовать в пробах на большую роль в одном кинофильме.
— Кинофильме?! — Голос у Фальстафа стал скрипучим, как циркулярная пила.
— Да в замечательном фильме. С музыкой и танцами. Энчо должен в нем играть роль Орфея. Главную роль. Первый тур прошел блестяще. Предстоит второй.
Тут опять воцарилось долгое молчание. Фальстаф тяжело отдувался и в конце концов произнес — на этот раз его голос звучал не как пила-циркулярка, а как гудок теплохода:
— Весьма сожалею, мадам, но я не обряжаю манекенов, которых снимают в кино, я создаю артистов, жрецов храма Мельпомены! Я стремлюсь дать своим ученикам эстетическое воспитание, а не обучить их дешевым приемам — как на полном ходу выпрыгивать из машины или спасаться от снежных лавин.
— Мне именно эстетическое воспитание от вас и нужно! Не надо мне,
— Нет, нет и нет! — грохотал Фальстаф. — Что угодно, только не это! Я Фальстаф, а не цирковой клоун! Прощайте! Вы должны мне за уроки…
Я слышал, как мама роется в кошельке, достает деньги и с трагическим вздохом говорит:
— Какой же вы клоун, помилуйте! Вы лучший заслуженный артист в нашем округе! Простите, если я неловко выразилась, клянусь, я не хотела вас обидеть… И очень вас прошу: проводите меня до аптекарского склада, где работает муж. Он сегодня получил импортные препараты…
— Какие? — надменным тоном осведомился Фальстаф.
— Антигерон, новый английский препарат против старения… Прекрасно действует…
— Да? Любопытно было бы взглянуть… — неожиданно мягко произнес Фальстаф. — Что ж, извольте… Хотя я страшно тороплюсь на поезд…
Дверь в квартиру захлопнулась.
9. Первый побег и любовные мечты
Через две минуты после того, как Фальстаф с мамой ушли и пока я размышлял над словами дедушки о том, что «нужда закон ломит», а следовательно, в наших силах изменить закон сохранения энергии, дверной звонок резко зазвонил. Я кинулся открывать. На пороге стоял Кики Детектив, он тяжело дышал, пышные волосы торчали во все стороны.
— Черный Компьютер… — еле слышно проговорил он.
Мне вспомнилась увиденная мысленно картина, из-за которой я разревелся перед Фальстафом, и что-то больно кольнуло меня в грудь.
— Что с ним?
— Умирает!
Я охнул.
— Да, утром ему стало плохо, его увезли в больницу, но он не захотел там оставаться, вернулся домой и теперь лежит один, ухаживать за ним некому…
Ни о чем больше не спрашивая, я мигом оделся и, хотя колени еще дрожали, бросился вниз по лестнице. На улице вспомнил, что не захватил с собой чертежи Машины, но возвращаться не стал. Какой смысл создавать Машину, если не будет Черного Компьютера? И у меня из глаз потекли слезы — настоящие, не те, каких добивался Фальстаф.
Черный Компьютер живет от нас далеко, поэтому мы вскочили в автобус и поехали без билета — ни у Кики, ни у меня денег не было. К счастью, обошлось без контролера.
Когда мы подошли к Берлоге, уже темнело. Двор перед мастерской был пуст, цветы поникли головками — их никто не поливал, обычно это делал я… В Берлоге тоже было темно и тихо — ни скрипки, ни визга токарного станка, ни ударов пневматического молота. Печально до жути.
Живет Черный Компьютер за Берлогой, в очень длинной мансарде с покатым потолком. Там стоит кровать, стол, четыре стула, полки с книгами — книг так много, что они сплошь закрывают стены. Только над кроватью висит картина: Прометей, похищающий огонь у богов Олимпа и отдающий его людям.