Как я вернулся в отчий дом и встретил сингулярность
Шрифт:
Вот и Жору здесь ничего не держало. Тысяч триста, что он скопил, во всём себе отказывая, должно было хватить на переезд да на несколько месяцев достойной, теперь уже безотказной жизни в съёмной квартире и, может быть даже на то, чтобы создать из себя хоть какую-то видимость человека. Ему захотелось вдруг накупить дорогих шмоток. Не тех, что обычно в бесконечный серый ряд вывешивают в дисконтах торговых центров, а из бутиков, что двумя-тремя этажами выше расположены.
Уезжать надо было, пока не поздно, решил он. В его-то возрасте каждый день за год. А там всё может быть иначе. Вырывайтесь из зоны комфорта, говорят они. Дворовой всегда над этими словами потешался, мол, жизнь в этой стране – сплошная зона комфорта
Он подумывал забрать телевизор с собой. Быть может, Жора просто неправильно воспользовался данной ему свыше возможностью. Быть может, там, в новом месте ему откроются десятки удивительных историй, частью которых он сможет стать, избежав тем самым соблазна окончательно быть утянутым бурлящим и холодным ничто, которое так сладко звало и манило. Интересно, будет ли эта шарманка работать там, куда он намеревался отправиться. Надо бы потом проверить её на способности к миграции и адаптации. И себя заодно.
Жаль только, никого не будет рядом. Никого вообще. Дворовой не собирался рассказывать о своих планах кому-либо. Он отвёл себе пару дней на то, чтобы собрать вещи и решить, что делать с квартирой. Например, сдавать её в аренду – это было вариантом, с одной стороны, очень удобным. Однако, кто мог знать, на что еще способны эти стены, пронизанные чудодейственным электричеством и чужими секретами. Въехать сюда значит столкнуться со всем этим потаённым злом из историй о призраках, живущих в плохих домах. Только в действительности не было здесь никаких призраков. В реальной жизни люди, сбегая, умирая или попросту забывая остаться, становятся лишь грязным оттиском, застывшим в воздухе незадолго перед восходом.
Дворовой опустошил огромный платяной шкаф, сервант и тумбы, занимавшие половину спальни, а затем раздосадовано смотрел на устроенный бардак и всё никак не мог взять в толк, как теперь со всем этим барахлом поступить. Не то, чтобы там было чем поживиться, и что всё это было ему действительно нужно, просто какая-то щербинка внутри Жоры заходилась зудом от того, что всё это останется здесь или ещё хуже – окажется выкинутым. Были там, например, фотоальбомы чуть ли не полувековой давности, со всей историей их семьи. Почему-то все они остались именно у Жоры, а не у его брата. Запылившиеся и покрывшиеся паутиной книги напомнили о том, как в детстве Дворовой таскал их из библиотек, а наборы посуды – много-много посуды – отсылали его к тем временам, когда на семейных праздниках собиралось больше чем четыре человека. Львиная доля всех эти металлических, украшенных гравировкой советских времен ложек, вилок и ножей, была подарена в честь самых разных поводов: дней рождений, нового года, восьмого марта и прочих красных чисел. Что-то потом доставалось по наследству, а что-то попросту выходило из активного употребления, становясь чем-то вроде музейного экспоната. На протяжении нескольких часов Жора всё это бережно рассматривал и раскладывал по сумкам, а те предметы, по которым у него не было какого-то определённого решения, он откладывал в сторону, чтобы потом вернуться к ним ещё раз.
В дверь постучали. Жора никого не ждал, да и не желал чьего-то присутствия, оттого всё никак не решался открыть дверь. И только когда стук стал усиливаться чуть ли не в геометрической прогрессии, Дворовой понял, что дело серьёзно.
На пороге стояла она. Нателла. Держала в руке бутылку вина и с чуть виноватой улыбкой смотрела на Дворового. Глаза его убегали от её взгляда. Ничего не сказав, он жестом пригласил её войти.
– А ты что, уборкой занимаешься? Перестановку делаешь? – поинтересовалась гостья. От неё пахло чистотой и свежестью, будто она только что приняла душ.
– Да так. Воспоминания просеиваю, – едва слышно ответил Дворовой.
– А как это? И зачем? Чтобы понять, где свернул не туда?
– Чтобы тараканов всех вытравить, – на улыбке произнёс Жора.
Они прошли на кухню, он убрал со стола телевизор, освободив тем самым место для
– Не спросишь, зачем пришла? – произнесла Нателла с любопытством, будто это к ней, на самом деле, явился незваный гость. Не дождавшись ответа, она продолжила: – Мы, похоже, разведёмся, Жорик.
Он, посмотрев на гостью обеспокоенно, придвинул к ней кофейную кружку, до краёв наполненную вином.
– Он сказал, что ему надо подумать. Сказал, что чувствует вселенскую усталость. Представляешь? Так и сказал. Вселенскую усталость. – Виноватая улыбка на лице женщины дрогнула, и глаза заблестели влагой. – Ну откуда в нём такие слова?
– Услышал от кого-то, вестимо.
– Вестимо? Так ведь и я о том же! Дамочки так говорят, знаешь, наподобие тех, которые на йогу со мной ходят. Знаешь, как хочется напиться, Жорик. Мы же особо не пьём, ты не думай. А он тут начал. И я – на него глядя. И я вот вдруг поняла, с чего это ты пивас глушишь днями напролёт. Жаль мне тебя, Жорик. Я как на тебя ни посмотрю, присказка мне одна вспоминается, что человек без роду, он ведь как семя… непроросшее.
– И ты туда же? Тоже на баннере прочла что ли?
– А? Да ну тебя. Я всё думаю, не туда ты свернул всё-таки. Ой, не туда! Знаешь, в чём беда твоя, Жорик? – Гостья достала из кармана джинсов сигарету. Дворовой вопросительно кивнул. – Ты красивый.
– Дык разве это беда? – засмущался Жора.
– А таким людям не надо ничего. Они думают, что раз они красивые, им так всё дадут. И ни к чему не стремятся. Вот был бы ты каким-нибудь косым, хромым и колченогим, то большего бы добился. Жопу бы рвал, а всё равно бы шёл к мечте своей, или не знаю, денег, хотя б, поднять смог нормальных. Как братец твой. А так, глазки построил, пару словцов красивых сказал, и полдела сделано. И ничего доказывать не надо никому. Вот и живёшь так всю жизнь вполсилы. Людям за красоту многое прощают. Тебе, Жорик, сорокет вот-вот стукнет, а ты всё такой же смазливенький. Как и пятнадцать лет назад, когда я тебя узнала. Когда ты меня узнал, – Нателла стыдливо опустила глаза. – Это наша общая с тобой беда, – продолжила она. – Еще боюсь, что Стасян таким же будет. Красивый мальчишка растёт. От девчонок уже отбоя нет. И страшно подумать, что потом с ним будет. Поначалу чужим вниманием пользоваться начнет. Потом чужим положением и деньгами. А затем на безвозвратных кредитах чужих возможностей привыкнет жить. Прости, сама не понимаю, чего говорю. А вроде не пила еще, – Нателла запрокинула голову, вливая в себя вино и пряча тем самым наполнившиеся слезами глаза. – А знаешь, о скольких вещах я уже пожалеть успела? Мне же говорили, что из меня художница станет неплохая. И когда я Кирюху встретила, то подумала, а что же мне важнее: выйти замуж и семьей на зависть девчонкам обзавестись или стать художницей неплохой. Долго думала. Поняла, что неплохой мне быть мало. Хочу быть художницей хорошей. А потом в зеркало на себя посмотрела и подумала: а пусть с меня лучше портреты пишут и мной восхищаются. Это же преступление – красоте такой в масле да гуаши мазюкаться. А ты ведь не видел даже, как я рисую. И никто не видел. Я и Кирюхе не показываю. В папках прячу среди хлама всякого, бумажного. Такой вот мой маленький секрет.
– Да и не единственный небось…, – обронил Дворовой. Он посмотрел своей гостье в глаза и сказал: – Пятнадцать лет прошло ведь.
Нателла отхлебнула ещё вина, после чего тоненькая бледно-вишневая струйка потекла по её подбородку; а затем, не сводя с собеседника глаз, женщина кротко ответила: «да».
– Он ведь мой?
Женщина пожала плечами. И этой её неуверенности Жоре хватило, чтобы понять всё, что в этот момент понять следовало. И он не смел сомневаться. Даже вполовину того, насколько сомневалась в своём ответе Нателла. Он понял, что момента лучшего чем этот больше не будет. Уже не будет. И еще не было. Только здесь и сейчас.