Как Зюганов не стал президентом
Шрифт:
Поразительное дело: в последние месяцы мы обнаружили потрясающий феномен — короткую историческую память наших соотечественников. Ладно еще в ней не сохранились какие-то давние события — затеянная большевиками Гражданская война, раскулачивание (то есть фактическая ликвидация крестьянства), кошмарный голод тридцатых годов, повсеместно раскинутые «санатории» ГУЛАГа, ночные аресты, пытки, казни… — такие провалы памяти еще можно понять. Но ведь мы запамятовали и совсем свежее — то, что было всего четыре года назад. Почти никто уже не помнит, в каком беспросветном тупике в конце концов оказалась наша славная социалистическая экономика, как еженедельно и ежедневно возникали слухи о новом неминуемом голоде (теперь мы знаем, что слухи эти были небеспочвенны — голод действительно стоял на пороге).
И так ведь обстояло дело со всем, что необходимо человеку для жизни. Чтобы раздобыть необходимое, аккурат целую жизнь и надо было потратить, ни на что другое ни сил, ни времени уже не оставалось.
Увы, увы, все позабыли.
Не устает удивляться этой забывчивости Гайдар, в 1001-й раз напоминая беспамятным о пустых магазинных прилавках 1991-го (такое ощущение, что он и его слушатели обитали тогда на разных планетах). Социологи с ученым видом констатируют: «Массовое сознание большинства россиян не исторично, а ситуативно»: «чем дальше отстоит от нас то или иное событие, тем меньше оно воспринимается как источник нынешнего неблагополучия».
Между тем никакого повода для удивления тут нет. Феномен русского беспамятства давно и хорошо известен. «Мы ленивы и не любопытны», — произнес когда-то Пушкин. «Этим он хотел сказать, — пишет Анатолий Федорович Кони, — что в большинстве случаев у нас не существует вчерашнего дня. От этого завтрашний день такой неясный, туманный. Мы не знаем вчерашнего дня не только в нашей жизни, но и в жизни общественной, и то, что могло воспитать в нас чувство долга, что могло дать нам темные и светлые картины прошлого, все это исчезает в туманной дали».
Некрасов, когда его спрашивали, почему он не закончит свою поэму «Кому на Руси жить хорошо», отвечал, что по плану он хотел бы дальше представить мрачные картины времен крепостного права, но ему некогда собирать фактический материал, да и трудно, так как у нас «даже и недавним прошлым никто не интересуется». «Постоянно будить надо, — говорил Некрасов, — без этого русский человек способен позабыть и то, как его зовут».
Дело, однако, не только в забывчивости. Мы ведь знаем: великую реформу Александра II, давшего волю крестьянам, многие из них восприняли как настоящую беду. «Перед несчастьем то же было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь», — вспоминает чеховский Фирс. «Перед каким несчастьем?» — недоумевает его собеседник. «Перед волей».
Так и нынче. Многие не знают, что делать со свалившейся на них свободой. Раньше во всем порядок был. Говоря словами того же Фирса, «мужики при господах, господа при мужиках». Здесь — райком, там — партком… Отсидел свои восемь часов — иди гуляй. Пришла получка — получи свои 120 рэ (неважно, заработал ты их реально или нет)… «А теперь все вразбродь, не поймешь ничего». Хочешь жить — умей вертеться. Это как же такое — вертеться? Не-е-е, нам это не надо. Лучше назад, в прежнее время.
Кто говорит, тяжело даются реформы. Много совершается глупостей. Но основное-то направление — правильное, это ведь как дважды два ясно. Если вы хотите делу помочь, не уставайте тыкать в глупости и ляпсусы. В преступления, наконец. Нет, такая критика, такая оппозиция не устраивает: это, дескать, слишком мелко для фигуры моего масштаба. Стараются поддеть оглоблей все целиком направление, развернуть в обратную сторону. Кличут на подмогу доброхотов…
И многие, видим, на тот клич отзываются. А как вы думали? Испокон века известно, каким способом привлекать и вести за собой народные массы. Лучше всего это делать зажигательными
Смешным нынче кажется и второй посыл, удержавший Ельцина от решительных мер против партии коммунистов, — посыл, согласно которому демократия несовместима с запретами. Абсурдна сама постановка вопроса, что демократические нормы распространяются на организацию, которая, как показала вся ее история, НЕ ПРИЗНАЕТ ДЕМОКРАТИИ и, придя к власти, немедленно ликвидирует ее.
Большевики, как известно, и само слово-то «демократия» не употребляли, а только лишь — с эпитетом «буржуазная». Буржуазная демократия — и этим все сказано. И сразу всем понятно, как к ней относиться и что с ней делать.
«Говорить о чистой демократии, о демократии вообще, о равенстве, о свободе, о всенародности… это значит издеваться над трудящимися и эксплуатируемыми», — поучал нас товарищ Ульянов-Ленин. Буржуазную демократию надо, естественно, изничтожить и заменить диктатурой пролетариата. Какая у нас была диктатура, какого пролетариата — это мы хорошо знаем. Лысые, усатые и бровастые «пролетарии» преподали нам всем прекрасный исторический урок.
Изменилось ли в чем-то существенном отношение нынешних красных к демократии? Если и изменилось, то только в худшую сторону, в сторону еще большей нетерпимости. Ибо вполне очевиден дрейф нынешних марксистов-ленинцев в направлении национализма. Национал-социализм — это то, что в дурном сне не могло бы присниться идейным прародителям Зюгановых, Лукьяновых, Купцовых. Прародители, как известно, числили себя по интернациональному департаменту.
Все последние годы — годы реформ — коммунисты были на передовой линии борьбы с этими реформами и в парламенте, и вне его стен. Главный их принцип — «Чем хуже, тем лучше!». Сделать все возможное, чтобы реформы шли спотыкаясь, через пень-колоду, чтобы они в максимальной степени ухудшили жизнь людей, а после все свалить на самих реформаторов — такова была их главная тактическая идея. Еще один принцип — постоянно противодействуя реформам, поддерживать в обществе предельное напряжение. Это напряжение, как известно, едва не обернулось гражданской войной в октябре 1993-го. Впрочем, еще и раньше в том году первомайская демонстрация — традиционный языческий ритуал всех коммунистов — тоже привела к безумным кровавым столкновениям, человеческой гибели…
Зюганов уверяет, что он за «мирно-эволюционный» путь, «против насильственных методов решения проблем». Но можно ли мирно и эволюционно одолеть те программные задачи, которые ставят перед собой большевики? Можно ли, например, мирно отнять собственность у сорока миллионов человек, являющихся ныне акционерами или хозяевами 118 тысяч приватизированных предприятий? Можно ли мирно лишить работы пятьдесят миллионов человек, занятых сегодня в частном секторе? А ведь всяческое утеснение и в конечном счете сведение к нулю этого сектора было и остается главной задачей коммунистов. Как известно, классики марксизма, когда их обуревало желание наикратчайшим образом выразить суть своего учения, сводили все к одной-единственной формуле — уничтожение частной собственности.
Мирно и эволюционно отобрать собственность не удастся. Стало быть, — снова кровь. Большая кровь. Возможно, гражданская война.
Никакие заверения нынешней дежурной смены коммунистических вождей, что они, мол, готовы временно сохранить многоукладную экономику, не следует принимать всерьез. Ибо за этой сменой придет другая, за другой — третья и т. д., для которых никакие словеса их предшественников — даже если предположить, что в них была крупица искренности, — не будут иметь силы. Все будет делаться так, как того потребуют интересы удержания власти. А в условиях экономического хаоса, который неизбежно наступит, если призрак коммунизма вновь материализуется на нашей несчастной земле, и тем паче в условиях реставрированной командно-административной экономики, чья эффективность, как известно, близка к нулю, единственный способ остаться у кормила — всяческое удушение свободы, прямые репрессии…