Какая-то станция
Шрифт:
— Ну-ну, — Суптеля усмехнулся и полез в карман за куревом.
Вечером, когда Леха и Андрей ушли, Суптеля сказал:
— Пойдем, попилим дров Клаве.
— Пойдемте, — охотно согласился Вася, чтобы загладить свою вину перед старшиной.
Темное небо с редкими звездами, влажный ветер с юга, запах сырого снега и дыма, неяркие огни поселка и густая синь встретили Васю и старшину за порогом. Где-то на другом конце поселка выводили девичьи голоса:
Все, что былоВасе показалось, что он различает и голос Тони. Эта песня, полная обещания верности и любви, будоражила, тревожила, радостное и в то же время грустное волнение закрадывалось в сердце.
Навстречу из переулка появились Леха и Дарья. Они шли с озера. Дарья несла полный таз мокрого белья, покрытого ледяной коркой. Леха нес на коромысле два ведра воды. Он страшно смутился, когда лоб в лоб столкнулся со старшиной и Васей. Выручила Дарья.
— Ведра полные, счастье вам будет, — певуче сказала она, и Вася еще раз подивился перемене ее голоса в последнее время.
— Куда вы? — спросил Леха, а сам смущенно топтался на месте, расплескивая воду.
Суптеля взглянул на него, усмехнулся.
— К Клаве дрова рубить.
— Ей уже лучше, — сказала им вслед Дарья. — Ходит. Синяк только большой, во всю ногу.
Клаву они застали сметающей снег с крыльца.
— Мы дрова пилить пришли, — сказал Суптеля.
— Дрова? — Клава подняла брови и стояла с веником в руке, растерянно глядя на старшину. — Ну, спасибо. Дрова и вправду кончаются.
— Где пила и топор?
Старшина говорил грубовато и не глядел на Клаву. Она вынесла из сеней пилу и топор.
— Тупые, — извиняясь, сказала Клава. — Все никак не соберусь кузнецу отнести.
— Ничего, сойдет.
— Колите, а я самовар поставлю.
Они напилили и накололи целую поленницу дров. Старшина присел на чурбак, погладил ногу, поморщился.
— Болит у меня рана, с каждым днем все сильнее. К перемене погоды, что ли?
— Кость задета, — с видом знатока сказал Вася. Он слышал, что ранение в мякоть быстро заживает, а вот кость…
Вася знал, старшину ранило на полуострове Рыбачьем, самом северном участке фронта, где наши не отступили ни на шаг за всю войну. Старшина был в морском батальоне. Имеет медаль «За отвагу».
— Вы чего курите на дворе? Идите в дом, чай готов, — позвала Клава.
Вася осматривал комнату, чистую, опрятную и бедную. На стене увидел ходики, узнал их — старшина чинил. Бойко тикают, и глаза кошки, нарисованной сверху, вертятся справа налево и обратно.
— Курите здесь. Все живым будет пахнуть. У нас теперь женщины почти все курят. До войны папиросного дыма не терпели, а теперь махорку смолят. Омужичиваемся: бревна ворочаем, курим, ребят не рожаем, — говорила Клава, неторопливо и в то же время проворно собирая на стол.
— Были бы мужья — рожали, — улыбнулся Суптеля.
— Я о том и говорю. —
— Дарья вон бросила, — сказал Суптеля.
— Так опять же — мужик появился, — улыбнулась Клава. — При мужике чего курить? А вон бабка Назариха курящих женщин нарочно к себе зазывает, чтобы дыму ей напустили. Говорит, вроде сыночки накурили, будто тут они, только вышли на улицу. Покрепче налить или как?
— Главное, погорячее. — Улыбка коснулась губ старшины. Клава ответно улыбнулась, налила чаю, пододвинула баночки с сушеной ягодой.
— Черника, а это брусника, попробуйте. Ягоды много было, урожайный год. Насобирали, теперь вот спасаемся от цинги. Больше всех бабка Назариха насобирала. «Куда столько? — спрашиваем. — Одной-то?» — «Может, живы, — говорит, — вернутся. Так я их чаем с сушеной ягодой угощу».
Клава смолкла, задумчиво помешивала ложечкой в чашке. А Вася вспомнил, что и тетя Нюра его зазывала к себе и велела курить, «чтоб мужиком в доме пахло».
— Бабка Назариха шестерых ждет, — тихо сказала Клава и побледнела, взглянув на старшину. — Неужто я одного не подожду? Кто же я тогда буду!
И снова, будто убеждая себя в чем-то, сказала:
— У них там каждую минуту… а нам ведь только ждать, нам-то легче.
— Но ведь похоронка, — глухо сказал Суптеля.
— Ну и что, — как эхо отозвалась она.
— Три года прошло.
— Война же не кончилась.
— Железная ты.
— Нет, — вздохнула Клава. — Была бы железная — с тобой бы разговоров не водила. Налить еще?
— Нет, спасибо. Я покурю.
— А тебе, Василек? Вася тоже отказался.
— Это почему же — не разговаривала бы? — спросил Суптеля, свертывая цигарку вздрагивающими пальцами.
Клава ответила не сразу.
— Что ж скрывать. — Она взглянула старшине прямо в глаза. — Сам видишь. Но только не могу я, понимаешь? Любила я его без памяти. — Она нахмурилась. — Ой, чего это я как о мертвом заговорила. Живой он, живой! И сейчас люблю его. Ждать буду! Ждать! — с настойчивой непреклонностью повторила она.
Старшина отошел к окну и смотрел в густую синеву ночи, глубоко затягиваясь цигаркой. Тягостное молчание подчеркивал слабый стук ходиков на стене. Вася подумал, что ему надо встать и уйти, оставить их вдвоем, но боялся пошевелиться, боялся нарушить эту напряженную тишину и сидел, уставив глаза в старенькую скатерку на столе.
— Ну, спасибо за хлеб-соль, — сказал придушенно Суптеля. — Если что надо — скажи. Придем, сделаем.
Старшина говорил спокойно, и только глаза выдавали его.
Они отшагали половину дороги, когда Суптеля спохватился:
— Кисет забыл.
Они встретились глазами. Суптеля понял спрашивающий взгляд Васи, нахмурился.
— Не в службу, а в дружбу, сбегай.
Вася повернулся и зашагал неторопливо, ожидая, что старшина окликнет его и пойдет сам, но Суптеля с раздражением крикнул вдогонку: