Какие чувства связывали Акакия Башмачкина с его шинелью
Шрифт:
Уже отмечалось, что Башмачкин у Гоголя нигде не отождествляется с "мертвецом", который сдергивает шинели с чиновников разных рангов. Тот сдирал шинели и не вступал в разговоры с жертвой. Человек же, ухвативший за воротник "значительное лицо" ведет себя совсем по-другому — он произносит речь, напоминая "значительному лицу" о совершенной им несправедливости, и не снимает, не сдергивает с него шинель, не мстит ему — "значительное лицо" само снимает шубу и бросает призраку.
"Значительное лицо" в человеке "небольшого роста в старом поношенном вицмундире" "не без ужаса узнал в нем Акакия Акакиевича", бледное лицо человека "глядело совершенным мертвецом". В этом человеке он совершенно признал Башмачкина, когда не услышал, а "увидел" как произнес он речь: "Но ужас значительного лица превзошел все границы, когда он увидел, что рот
Первым обратил внимание на стилистическое своеобразие этой фразы Ю.Манн: "Замечательная особенность этого текста в том, что в нем опущен, "утаен" глагол, выражающий акт слушания. Значительное лицо не слышал реплику "мертвеца"! Он ее видел. Реплика была немой; она озвучена внутренним, потрясенным чувством другого лица" (47, 103).
В этом проявляется тонкий стилистический прием Гоголя, точно и убедительно передающий призрачность появления за спиной "значительного лица" Башмачина. В этой сцене Акакий Акакиевич — плод больной совести генерала и осознанной вины перед несчастным чиновником, которому он не помог. Но в то же время, "…замечательно то, что с этих пор совершенно прекратилось появление чиновника-мертвеца: видно, генеральская шинель пришлась ему совершенно по плечам; по крайней мере, уже не был нигде слышно таких случаев, чтобы сдергивали с кого шинели" (2, т.3, 135).
А к истории о мертвеце-грабителе Гоголь еще раз возвращается в конце повести. После того, как "значительное лицо" само бросило свою шинель призраку, "совершенно прекратилось появление чиновника-мертвеца". Но тут же Гоголь уточняет свою мысль, как бы поправляясь: "Впрочем многие деятельные и заботливые люди никак не хотели успокоиться и поговаривали, что в дальних частях города все еще показывался чиновник-мертвец" (2, т.3, 136).
"Шумная жизнь" Башмачкина после смерти нужна была Гоголю для того, чтобы показать, как узнавшее его "значительное лицо" осознало вину свою, чтобы пробудить уснувшую совесть генерала, чтобы вступил он после встречи с живым мертвецом Башмачкиным на стезю покаяния и человеколюбия…
В финале повести проявляется наглядное разрешение проблемы возможного нравственного перерождения чиновника крупного ранга. "Вера Гоголя в реальность просветительского перевоспитания погрязших в пороках людей здесь, в отличие от "Ревизора", проявляется не столько в возможности, сколько в результате "удара", — пишет Г.П. Магогоненко (49, 325).
2. СТИЛЕВЫЕ И КОМПОЗИЦИОННЫЕ ОСОБЕННОСТИ
Прежде чем переходить к рассмотрению влияния агиографического жанра на повесть Гоголя, необходимо провести хотя бы краткий анализ стилевых и композиционных особенностей "Шинели", которые во многом объясняют трансформацию повести, изменение ее от первой редакции ко второй и проясняют важные элементы в ее сюжетном и содержательном наполнении.
Наиболее полно особенности построения "Шинели" рассматриваются в известной статье Б.Эйхенбаума "Как сделана "Шинель" Гоголя" (85, 93).
Так, по мысли Б. Эйхенбаума, композиция у Гоголя не определяется сюжетом. "Сюжет у него всегда бедный, скорее — нет никакого сюжета, а взято только какое-нибудь одно комическое (а иногда даже само по себе вовсе не комическое) положение, служащее как бы толчком или поводом для разработки комических приемов. Так "Нос" развивается из одного анекдотического события; "Женитьба", "Ревизор" вырастают тоже из определенного неподвижно пребывающего положения; "Мертвые души" слагаются путем простого наращивания отдельных сцен, объединенных только поездками Чичикова" (85, 94).
Известно, что необходимость иметь что-нибудь похожее на сюжет стесняла Гоголя. П.В. Анненков пишет о нем: "Он говорил, что для успеха повести и вообще рассказа достаточно, если автор опишет знакомую ему комнату и знакомую улицу" (5, 77). В письме к Пушкину (1835) Гоголь пишет: "Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь смешной или несмешной, но русский чисто анекдот… Сделайте милость, дайте сюжет; духом будет комедия из пяти актов, и клянусь, будет смешнее чорта!" (1, т.10, 375).
Значительную роль в "Шинели", особенно в первой ее части, играют различные
Во второй же черновой редакции к этому же каламбуру была сделана приписка, представляющая дальнейшую с ним игру: "Да не подумают, впрочем, читатели, чтобы это название основано было на какой-нибудь истине — ничуть. Здесь все дело только в этимологическом подобии слов. Вследствие этого департамент горных и соляных дел называется департаментом горьких и соленых дел. Много приходит иногда на ум чиновникам во время, остающееся между службой и вистом" (1, т. 3, 481).
Любопытны также и колебания Гоголя при выборе фамилии для героя. Так, фамилия Акакия Акакиевича первоначально была Тишкевич. Далее Гоголь колеблется между двумя формами — Башмакевич и Башмаков. Но и эти фамилии не кажутся ему подходящими, пока, наконец, не сделан окончательный выбор — Башмачкин.
Другим важным элементом, определяющим своеобразие "Шинели" является речь героев.
Своим действующим лицам в "Шинели" Гоголь дает говорить немного, и их речь особенным образом сформирована, так что несмотря на индивидуальные различия, она никогда не производит впечатления бытовой речи, она всегда стилизована. Речь Акакия Акакиевича входит в общую систему гоголевской звукоречи и мимической артикуляции — она специально построена и снабжена комментарием: "Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частию предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения" (2, т.3, 116). Речь Петровича, в противоположность отрывочной артикуляции Акакия Акакиевича, сделана сжатой, строгой, твердой и действует как контраст: бытовых оттенков в ней нет — житейская интонация к ней не подходит, она так же "выискана" и так же условна, как речь Акакия Акакиевича.
"Так же выискана и собственная речь Гоголя — его сказ, отмечает Б.О. Эйхенбаум (85, 320). — В "Шинели" сказ этот стилизован под особого рода небрежную, наивную болтовню. Точно непроизвольно выискивают "ненужные" детали: "по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова." Или сказ его приобретает характер фамильярного многословия: "Об этом портном, конечно, не следовало бы ничего говорить, но так как уже заведено, чтобы в повести характер всякого лица был совершенно означен, то нечего делать, подавайте нам и Петровича сюда". Комический прием в этом случае состоит в том, что после такого заявления характеристика Петровича исчерпывается указанием на то, что он пьет по всяким праздникам без разбору. То же повторяется и по отношению к его жене: "Так как мы уже заикнулись про жену, то нужно будет и о ней сказать слова два; но, к сожалению, о ней немного было известно, разве только то, что у Петровича ест жена, носит даже чепчик, а не платок: но красотою, как кажется, она не могла похвастаться; по крайней мере, при встрече с нею, одни только гвардейские солдаты заглядывали ей под чепчик, моргнувши усом и испустивши какой-то особый голос" (2, т.3, 115).
Известно, что Гоголь отличался особым умением читать свои вещи. Об этом имеются многочисленные свидетельства его современников. Князь Д.А.Оболенский вспоминает: "Гоголь мастерски читал: не только всякое слово у него выходило внятно, но, переменяя часто интонацию речи, он разнообразил ее и заставлял слушателя усваивать самые мелочные оттенки мысли. Помню, как он начал каким-то гробовым голосом: "Зачем же изображать бедность, да бедность… И вот опять попали в глушь, опять натолкнулись на закоулок." После этих слов Гоголь приподнял голову, встряхнул волосы и продолжал уже громким и торжественным голосом: "Зато какая глушь и какой закоулок!" Засим началось великолепное описание деревни Тентентикова, которое, в чтении Гоголя, выходило как будто писано в известном размере… Меня в высшей степени поразила необыкновенная гармония речи. Тут я увидел, как прекрасно пользовался Гоголь теми местными названиями разных трав и цветов, которые он так тщательно собирал. Он иногда, видимо, вставлял какое-нибудь звучное слово единственно для гармонического эффекта" (58, 943–944).