Каким он был. Роман о художнике

Захарова Людмила

Сквозняки выдували хлорные запахи, ноги гудели, босые ступни с удовольствием приникали к ледяному полу. Все стерильно! Она остывала за чашкой крепкого чая, вяжущего рот, сигаретой преодолевая голод, презрительно сцарапывая загубленный маникюр. Когда-то в иной жизни, она так же сидела, измучавшись от неудач и бессонницы, мыла руки подсолнечным маслом, счищая въевшиеся краски. Ничего не получалось, но злости не было.

Даже странно, что она на одном дыхании прожила пятнадцать лет без сумасшедших поэтов, непризнанных бардов, без исканий-самокопаний, без Тимея, забыла про этюдник и кисти. Кто-то же убрал все это на антресоли? Внезапный отъезд Тимея перевел стрелку на иные заботы. Нить оборвалась, никто не вздрогнул, что навсегда. Начался необратимый процесс, главное, не знать о том, что процесс необратимый. Думать об этом совершенно

невыносимо, писались страшилки-мучилки: а как будет, если вернется? А вот не скучали, все новое – уже интересное. Удовлетворение со смешанным чувством досады и успеха первой выставки, коряво расписанной в «Комсомольской правде», избрание в королевы, с шутовским преклонением в среде сподвижников-поэтов, кутивших неделю, несравнимы со спокойствием женщины. Что ныне сетовать, мадам? Надо было учиться, а не выскакивать замуж в восемнадцать лет! Меняем испорченное платье, у нас завалы этого хлама, и мы никуда уже не ходим. Просто не хотим-с. Ленивы стали, сударыня.

А надо ли бередить душу завтрашним визитом? Беспокоить несбывшееся, оживлять мистическую связь. Магия в творчестве, в портретах, а я просто легкомысленная бабочка, конечно, тревожусь по привычке. Но, если страсть тогда не лишила нас рассудка, то зачем лукавить сейчас? Дабы насладиться неспешной беседой на шкуре неубитого медведя.

Алиса выпустила струйку дыма, ползущего по дверце туалета, прислушиваясь к напрасным потугам и потоку сознания, смешивающего философские понятия, мелочи по хозяйству, сумбур чувств, глядя на тающий туман, достойный абстрактной картинки. Пепел упал на сверкающую плитку, когда она распаковывала новый рулон бумаги. Разве случится такое, если полы неделю не мыты, разве молоко убежит на грязную плиту? Никогда!

Зачем-то под дверью оставлена щель, а в ванной можно задохнуться от пара. Архитекторы фиговы, заключила она. Поворот ключа, похоже на Антошку. Она сложила в линейку хрустящую обертку, подождала, когда он пойдет мимо. Резкое шуршание за спиной испугало ребенка, он зашелся в истерическом кашле, продолжая топать ногой на бумажку. Малыш не понял шутки, рыдал долго, сотрясаясь всем телом, выкрикивая визгливо несвязные объяснения, суть которых свелась к тому, что он не переживет. Алиса, прижимала его мокрую голову, похлопывала по спине, словно баюкала, вытирала лицо, нос, умыла, причесала его, как в детстве.

– Малыш, ты неповторимый, единственный, очень непосредственный. Все образуется, пей чай, приходи в себя.

Давно они так не смотрели в глаза без утайки – дружелюбно, ласково.

– Все так естественно, котик ты мой мартовский, против природы не спорят. Это гормоны взыграли, а любовь она иная. Иная ипостась. Все еще будет, жизнь только начинается. Стремление к продолжению рода и есть пресловутый вечный двигатель человечества. У тебя душа болит от обиды и стыда, еще бывает уязвленное самолюбие. Новое поколение обкрадывает себя, насмотревшись гадостей в телике. Кайф не в этом. Воздержание рисует пленительные образы. Мы платили поцелуем за сонет, песню, мы вдохновляли ребят писать еще трогательней.

Ксюк с Тоськой никак не могли уместиться на коленях сына, Дусенок демонстративно пихал носом пустую миску, путался под ногами, напоминая, что совсем забыли малых сих. Пора кормить семейство. Грохот пластикового лотка означал, что коту надо почистить горшок. Антошка спросил, может ли он это делать, не заразен ли он? Алиса расхохоталась. Возможно, в детских представлениях – рождение двойни – плод разных контактов. Дурачки!

– Учись не скучать, сынок, привыкай думать. А с утра всегда спрашивай себя: а не дурак ли я? Весело и всем помогает. Ответы позабавят тебя больше, чем неумелые гитаны. Иди, только полотенца не путай, звери заждались тебя.

Пунцовый Антошка буркнул: «Угу». И тут же вернулся с вопросом: «А что такое гитана?»

– Пора обедать, прочитаешь сам, ко мне скоро студенты придут.

– Мам, а ты будешь топить гуманитарников? Они сейчас рыщут в поисках стариков, а динозавры забавляются, накручивая мудреные фразы, что даже преподаватели затрудняются пояснить – что это значит. Хотя у них простая задача: составить простое предложение – я хочу кушать. КуШать! А не – я хочу кусать. Хотя смысл один: жрать хочу!

– Я не профессор, права не имею – топить. И еще, я никогда не буду старухой, а мы покруче вас будем. А ты уже усвоил новую программу по русскому языку, вундеркинд?

Точно, поколение некст-смайликов трансформировалось в людей-потребителей. Конец света наступил, если этому учат в ВУЗах.

10. Второй визит

Таинственная леди с картин Тимея с детским именем Алиса явно осторожничала. В пятьдесят лет обычной тетке никак не сохраниться на возраст – чуть за тридцать. Она подозрительно красива. Может быть, Тимей тратит на нее миллионы, ведь он один из самых дорогих академиков живописи. Вечерние платья в домашней обстановке не укладываются в голове Семена, но они органично вписываются в старомодный интерьер. Изысканно, нешаблонно, лично – на заказ. От нее не пахло нафталином и нарочитым блеском, как от некоторых ветеранов. Он отметил ловкость, с какой она выуживала чашки под кофе, стараясь не смазать лак на ногтях. В естественных движениях не ощущалось бережливости к наряду, и она не путалась в замысловатых фалдах неизвестной ткани, он такой никогда не видел в продаже, а уж Катька замордовала его шопингом.

Притягательная внешность, умение преподнести себя, искусно запечатленное на полотнах, сохранили интерес к самому автору. Он сделал ставку на забытую ныне естественную женскую красоту, но вряд ли имел отношения, только дурак может испортить дело дешевым любопытством. Катерина заблуждается, слишком много значения придает она этой стороне сюжета. Или спать или работать, по-другому у мужчин не получается, уж он-то знает на собственном опыте. Успел обжечься и обмануться, и погореть на сексуальных «домогательствах». А Тимей полностью выкладывался в картинах, за творческую отрешенность упрекали оба семейства.

Складный рассказ Алисы самостоятельно делился на три темы – три заметки. Они перестали гонять запись на диктофоне, решили отдохнуть от дележки материала, и просто послушать ровный спокойный голос.

– Тимей с отличием закончил школу-десятилетку. Рисовать начал очень рано, родители часто путешествовали по экзотическим странам, фантастические цвета всегда привлекают внимание, а детское особенно. Бирюзовые, лиловые туманы это реальные места, они существуют на планете. Обычное занятие – детям сначала дают краски и кисти, а потом учат азбуке. Праздник цветущей природы это его восприятие жизни. В школу он пошел почти с восьми лет. Представьте московский дребезжащий трамвай с морозными узорами на стеклах, проезд три копейки, полчаса дороги в художественную студию и обратно, и так десять лет. Многие «холодные» рисунки тоже по памяти. Поэтому неудивительно, что он сам легко поступил в Строгановку и рано стал преподавать. Трудолюбие, талант, сосредоточенность делают профессионала. Он не нуждался в пресловутом вдохновении, ему всегда не хватало времени для завершающего штриха. Его солдатики во «Вселенском человеке» потребовали проглотить ворох литературы, чтобы кивера и ментики, и узор на пуговках досконально совпадал с историческим временем. Это настолько трудоемкая работа по сбору информации по музеям, библиотекам. Тогда не знали интернета. К сожалению, оригинал не в России. Он называл себя «профи» и действительно это мастер, признанный еще в советские времена. Всегда был строг, требователен, поэтому, наверно, конфликтов с властью не имел. Нельзя сказать, что он чурался студенческих посиделок и походов с гитарой. Напротив, у него уже на третьем курсе была машина и подмосковные этюды – обычное дело. Сложно поверить, зная его, высокого, размашистого, что вот эти филигранные пейзажики пером – формат моей ладони студенческие пробы.

В дороге, на вокзале, на природе, в городе – он всегда делал наброски, и вряд ли замечал людей, злость, грязь. Линии, пропорции, свет, перспектива, натура – вот, чем он дышал. Полотна более реальны для него, чем окружающий мир. Он умел показать прекрасное. Он не чувствовал комариных укусов и удивлялся жалобам в группе, тем более, что мошки налипали на почти готовый этюд, где он не терпел неряшливости – лишнего мазка. Собранность помогла ему выжить два года в армии. Жуткое испытание, нагрузки на пальцы, год без карандаша и кисти. На втором году ему поручили красить заборы, расписывать стены в школах и детсадах гарнизона по бездарным трафаретам, утвержденных начальником. Рисовать плохо было ниже его достоинства, а время и бочки краски выбирал старшина на свой вкус. Бесполезность духовного протеста едва не добила его и, вероятно, именно тогда он замкнулся в себе, уже никого не посвящая в творческий процесс.