Каким ты вернешься? Научно-фантастические повести и рассказы
Шрифт:
Вспыхнула сигнальная лампочка на календарном стенде, осветив табличку с несколькими словами и расположенные рядом часовые стрелки. Профессор взглянул на стенд, на стрелки — его лицо стало испуганным.
— Ох и заговорился же я с вами! А ведь меня ждут, на сегодня назначено совещание отдела. До свидания. В приемной вас ожидает робот из информотдела. Он ответит на остальные вопросы. Будьте здоровы!
Они не успели выйти из кабинета, как стены его осветились. Там появились изображения людей, находящихся в разных комнатах. Совещание начиналось.
В
— Я бы хотел заглянуть в клиники, — сказал ему Павел Петрович.
— Клиники, — повторил робот мягким женским голосом.
Из его груди выдвинулась трубка проектора, метнулся луч — и стена исчезла.
Вместо нее — палата. Больной полулежал-полусидел на автоносилках, опираясь на дрожащие руки. Он словно тянулся к чему-то, ему не хватало воздуха, ноздри судорожно раздувались, лицо посинело.
Другая палата. Женщина. Глаза вылезли из орбит. Истошный вой — уже не человеческий…
А вот юноша хватает воздух ртом, как выброшенная на песок рыба…
Павел Петрович почувствовал спазмы в горле. Ему тоже не хватало воздуха.
— Довольно, — прохрипел он, и картины исчезли, стена-экран погасла.
— Есть ли выздоровевшие?
— Есть! — тотчас откликнулся робот. — По сведениям информотдела, три целых и две десятых процента больных выздоравливает.
Павел Петрович, а за ним гигант направились к выходу из приемной. Робот побежал было вслед, спросил:
— Больше не нужен?
— Нет, — спохватился Павел Петрович. — Можешь быть свободен.
В коридоре гигант остановился. Спросил у своего спутника:
— Вы хотите покинуть Базу?
— А разве у тебя есть еще дела? — удивился Павел Петрович, — Я думал, ты полетишь со мной. Ведь из всего экипажа ракеты мы пока беседовали лишь с двумя…
— Я остаюсь, — сказал Петр. — Если узнаю что-нибудь новое о болезни, сообщу вам.
Стрелка-индикатор инерциальной системы дрогнула и метнулась ввысь.
Голубовато светилось и мерцало контрольное окно пульта. Казалось, что в нем перекатывается хрустальный шар и по его поверхности беспрерывно бегут тени. Павел Петрович опустил тяжелые веки, под них проникала узенькая мигающая полоска. Но он уже видел иное — то, что лучше было бы забыть: человек приподнялся на дрожащих руках, ноздри раздуваются так, что вот-вот лопнут от напряжения. Рот юноши — рот рыбы, выброшенной на песок. Синие лица — такие бывают у утопленников, струйки пота стекают по ним, как вода.
Кто-то когда-то сумел предвидеть это. И в Кодексе появились два жестких, как подошвы, слова: «Карантинный недосмотр». Ими кончалась глава «Тягчайшие преступления против человечества».
Павел Петрович вспоминает фразу профессора:
«Сравнимо с приспособляемостью разумного существа». И затем: «Это только сравнение». Для него. Но для того, кто слышал рассказ Истоцкого, это не только сравнение.
«Хорошо, что Кантов
«Я думаю так, как будто его виновность доказана».
Он понял, что хитрит с собственной логикой.
«Да, его виновность можно уже считать почти доказанной. Но как я ему скажу об этом? Как ему скажет об этом Совет? «Вы виновны по статье семнадцатой, параграфы седьмой и восьмой». А он слушает информсводки и знает, сколько людей погибло от асфиксии-Т… Что он сделает, узнав о своей вине? После такого нельзя ни жить, ни умереть. Нужно сделать что-то огромное, чтобы искупить вину. Нет, это абсурд! Чем можно искупить смерть людей? Даже если принести человечеству новое знание или новое умение, это не снимет вины перед мертвыми и перед теми, кому они были дороги. Искупления нет. И все же ему придется жить. Он мог бы и не запрашивать Совет, притвориться, что не подозревает ни о чем или не знает законов. Но он воспользуется своим правом знать. И тогда…» Павел Петрович принял срочный вызов по видеофону. Он ответил позывными и включил прием. На экране возникло лицо доктора Лусерского. Павел Петрович понял все еще до того, как доктор успел раскрыть рот. И доктор увидел, что он все понял. Сказал поспешно:
— Она жива.
Слова больше не имели смысла для Павла Петровича. Доктору следовало сказать «еще жива».
— У нее асфиксия-Т? — спросил Павел Петрович.
— Да, — ответил доктор, не глядя на него, думая:
«Никакие утешения тут не помогут. Ни к чему. Он знает, что это за болезнь».
— Я хочу ее видеть.
Врач понял, чего он хочет, но притворился, будто не понимает:
— Разрешаю вызов.
— Я хочу к ней.
— Это исключено. Постановление Совета. Павел Петрович помнит. Он сам голосовал за это. Меры, предложенные Медцентром: полная изоляция больных, кремация трупов. «Иначе асфиксию-Т не остановить», — сказал представитель Медцентра, и Павел Петрович согласно кивнул головой.
«Карантинный недосмотр…» Боль и злость туманят голову.
— Разрешите вызов, — говорит он врачу.
Павел Петрович видит палату, синее, искаженное страданием незнакомое лицо.
«Смотри, смотри!» — приказывает он себе.
Он знает, что это она, и не может ее узнать. И женщина на экране отчужденно смотрит на него, мимо него. Он понимает: она не видит его, она не может ни о чем думать, кроме боли.
Она прислушивается к своему горлу, сквозь которое с таким трудом проходят тонкие, иссякающие струйки воздуха. Ей не хватает воздуха.
У него в голове мелькают ненужные сейчас обрывки воспоминаний. Она говорила: «Ты мне необходим как воздух». Но воздух необходимее. Кто-то сказал о любви:
«Сильна, как смерть». Но слабее боли. Такими нас устроила природа, будь она проклята!» Он позвал:
— Надя!
Она посмотрела на него, узнала, кивнула: дескать, видишь, какая я сейчас… И снова ее лицо стало иным — она забыла о нем, она могла думать лишь о своем горле и о воздухе.
Он закричал:
— Надя! Надя! Ты слышишь?!