Каким я был

Розофф Мег

– Поди сюда, красавчик, дай нам тобой насладиться, – сказал Гиббон и первый рассмеялся над своей искрометной шуточкой.

Барретт вынул вилку из огня и приветственно махнул мне:

– Жми сюда!

Он сладострастно и призывно чмокнул.

Я молча смотрел на этих придурков. Потом оперся о стол Гиббона, потянулся к нему и сложил губы для поцелуя.

Он резко отпрянул, а я незаметно зацепил ногой ножку его стула и дернул вверх. Грохот и вой отвлекли Барретта, так что я успел добежать от стола до камина и бросить сочинение Гиббона прямо на угли. Дешевая бумага задымилась и через три секунды уже сгорела дотла.

Риз

зажал рот рукой, чтобы не рассмеяться.

Я обогнул вопящего Гиббона (несмотря на впечатляющую шишку на затылке, он пытался на меня наброситься) и захлопнул дверь перед его носом. Не стоит повторять поток последовавшей за этим брани.

Гиббону пришлось ночевать в изоляторе. Я старался предсказать его следующий шаг. Залезть в башку Гиббону куда легче, чем в голову Финну, хотя с тараканами этого психопата Гиббона я бы предпочел дела не иметь. Через пару дней, когда запах тухлой рыбы начал преследовать меня на уроках, я почти его зауважал, хотя идея припахивала (буквально) более изощренным интеллектом Барретта. Гиббон скорее дал бы мне молотком по голове.

Килька была везде. В кровати, в ботинках, в фуражке, в куртке, в сумке с учебниками, в физкультурной форме. Чертовски удачный план – запах невозможно было вывести методами, доступными школьнику, а к тому времени, как наш воспитатель раскусил эту грязную игру, я успел заработать новое вонючее прозвище и соответствующую репутацию.

Целую неделю я только и делал, что все свободное время выуживал кильку из своих вещей. Но я не дурак жаловаться или доносить, и в конце концов вражда заглохла. Все это время Риз старался незаметно подбадривать меня кивками и улыбочками. Правда, я был ему за это благодарен. А когда я бродил за спортивными площадками или по лесу, он частенько шел на несколько шагов позади меня, как покорная индейская скво. Лучше всего было забраться внутрь старой живой изгороди из тисов и читать в этом надежном укрытии. Сыровато немного, но сыро было везде. Временами я был там почти счастлив и только изредка поддавался горю. Что я потерял? То, чего никогда не имел.

Глава 8

Сдался мне этот Финн.

Вот почему в следующий раз, когда мы снова пробежали по дамбе, на этот раз в середине ноября, днем, и листьев на деревьях уже не было, а дни уже стали совсем короткими, я даже не замедлил бег, не оглянулся по сторонам, просто внимания не обратил на эту лачугу, словно там никого и не было (и уж точно никого, кого бы я знал). И все равно… Против физиологии не попрешь, и без толку притворяться, что пульс участился и к щекам приливает кровь от одного только быстрого бега.

Риз пыхтел совсем рядом. Он все время крутился где-то поблизости, в последнее время прямо не отлипал, мы уже почти составили комический дуэт. Парочка клоунов – Риз и его Килька. Я его терпел только потому, что при нем полное отсутствие у меня друзей было чуть менее заметно. На крысином носу я замедлил бег, а потом остановился. Риз не знал, что делать, то на меня глядел, то на исчезающую свору. Решил догонять.

Уж такой я смельчак. Беззастенчиво избавляюсь от соглядатая и при этом рискую, что мое и так раненое сердце окончательно истечет кровью. О, эта жизнестойкость, о, слепота, дурацкое упорство юности!

Из трубы поднимался дымок. Злость пополам с фатализмом – и я открыл дверь без стука. Вот я и вернулся, дерзко

и отважно произнес я про себя. Не нравится – не дружи!

И тут произошло чудо. Лицо Финна выражало вовсе не ужас, скорее облегчение. Впрочем, может быть, я переписал историю, не сумел тогда понять, о чем он думал, выдал желаемое за действительное, полностью исказил истину.

– Привет. – Мои губы искривились в сардонической усмешке. Зато в душе робко подняла голову надежда.

Он улыбнулся. Что его насмешило? Дурацкая физкультурная форма? Моя назойливость? Дрожащие коленки? Идиотская отвага? Или непомерная наглость? Наплевать. Какая разница?

Главное, он улыбался.

Он снял кастрюльку с конфорки и вышел из хижины. Когда вернулся, в кастрюле плескалась вода. Запахло морем. Финн кинул в воду пяток картофелин, плюхнул ложку топленого сала на тяжелую чугунную сковородку, подождал, пока оно растает. Подчеркнуто аккуратно опустил плоскую коричневую рыбину в шипящее сало и, пока она жарилась, поставил две тарелки на деревянный стол у плиты, вынул две вилки и два ножа из ящика стола и повернулся ко мне. Помолчал, поглядел, потом тихо сказал:

– Компания из меня никакая.

Наверно, он пытался что-то объяснить. Да какая разница. Я уже давно его простил.

– Садись, – велел он мне.

Я сел. Я тоже та еще компания, каков хозяин, таков и гость.

Я вдруг страшно оголодал. Просто умирал от голода, несмотря на полное молчание, несмотря на то, что вокруг не было привычного запаха мокрых шерстяных свитеров и вони потных ног девяноста мальчишек. Я изо всех сил старался есть медленно, не заглатывать по-собачьи куски, как будто сейчас кто-то выхватит их у меня изо рта. Все равно я очистил тарелку быстрее его.

Финн заварил чай, и мы медленно тянули горячую жидкость, прислушиваясь к шуму прибоя. А между нами сияло то, чему я боялся даже дать название. Вдруг молчание стало непереносимым, и я принялся рассказывать о своей семье, о двух первых школах, о Ризе, Барретте и Гиббоне, обо всем, что в голову придет.

Он слушал вежливо, не перебивал, сидел, чуть отвернувшись, чуть отстранившись от звука моего голоса. Не кивал, не хмыкал одобрительно, как все нормальные люди. Но и не хихикал, как идиоты-одноклассники. Он сидел совершенно спокойно – темные волосы наполовину закрывают лицо, о чем думает, не догадаешься. Если вообще о чем-нибудь думает. Может, он заснул уже и поэтому ни на что не реагирует? Но мне все равно казалось, что он по-настоящему слушает меня, я прямо представлял себе, как мои слова бродят окольными путями у него в голове, кружат, ищут чего-то, как он сдается, вздыхает и разрешает им войти. Мое лицо пылало от радости и стыда – уж очень я разоткровенничался, а Финн сидел молча, копна волос и длинные черные ресницы скрывали глаза и мысли, а заодно преграждали доступ к его душе.

Наконец я выдохся. Замолчал, упрямо ожидая ответа. Может быть, ему никто никогда не объяснял саму идею разговора? Текли минуты, а он все молчал. Мне жутко хотелось рассмеяться, оказаться победителем, сравняться с ним в таланте молчания. Но я сдался и спросил, как он тут оказался.

Он вроде бы даже не услышал вопроса, но только я собрался его повторить, как он начал говорить, медленно, шаг за шагом, словно нащупывал почву под ногами – вдруг в каждом слове ловушка?

– Это была хижина моей бабки.