Какого цвета любовь?
Шрифт:
Что, опять приспичило? – радостно кинулся к ней всё тот же остроумный кавказец. – А может, ты в туалете шпаргалки достаёшь? Ладно, давай, иди. Но это в последний раз!
Она вернулась быстро и села за свою парту.
«Русская природа, описанная Паустовским… – выводила она, когда к ней подошёл уже знакомый преподаватель с огромным крючковатым носом – весельчак и балагур. Он молча достал у неё из-под руки листики бумаги и начал их трясти.
Да-да, Эльдар Мушегович! Проследите за ней, пожалуйста! – преподавательница из приёмной комиссии, лицом и манерами очень напоминавшая Екатерину Фурцеву, прямо съедала Эльдара Мушеговича взглядом. Казалось, ей весь спортзал мешает жить и размножаться. – Мне тоже показалось, что она ведёт
Эльдар Мушегович перебрал и перетряс по одному все листки, потом велел закатать рукава, потом встать. Ничего не найдя, он очень разочаровался и озлобился:
– Тебе больше никуда не надо? – обратился он к Адель. – В буфет, например, подкрепиться, или ещё куда, куда ходят после буфетов?
«Чего он пристал?! – Адель глупо смотрела в бумаги. – То „шпоры“ ищет, то в остроумии упражняется!». Однако к своему ужасу она снова предательски почувствовала, что ей «туда» всё-таки надо! Проклятый фуросемид хорошо делал своё мрачное дело.
– Надо… – ответила она, – только не в буфет. Мне в туалет надо! Который после буфета!..
– Послушайте, – взбодрился Эльдар Мушегович. – Если у вас цистит, то его надо было пролечить до вступительных экзаменов, а не во время! Идите, идите в туалет, но обратно можете уже не возвращаться!
– Я же не закончила… – Адель готова была расплакаться при всех прямо тут, в спортзале.
– Так кто ж вам виноват?! – Эльдар Мушегович заложил руку за лацкан пиджака. – Не успели поступить, уже болеете. Вот так вы все приезжаете к нам, зачем не понятно. У вас в республике что своего института нет?! Приезжаете, потом вроде как болеете, потом переводитесь к себе, или ещё хуже того – не переводитесь, оканчиваете институт и не хотите ехать по распределению и возвращаетесь в свой аул! Там выходите замуж, плодите детей и диплом вам сто лет не нужен! Или нет! Нужен! – Эльдар Мушегович говорил пылко и с большим знанием дела, видимо, хорошо зная эту проблему «изнутри». – Он вам нужен, чтоб получше выйти замуж! Так ваш рейтинг среди женихов поднимается!
– Я не хочу замуж! У нас есть институт, но нет русского факультета.
– Так и учитесь на своём национальном языке!
– Я по национальности гречанка!
– Откуда у нас в СССР «греки»?! У нас пятнадцать братских республик и никаких «Греций» в составе Союзе нет! Вы приезжаете к нам…
– Что значит «приезжаете к нам»?! Он-то сам по всем признакам армянин, а тут вроде как Россия! Я ж не в Ереван приехала! И уж тем более не «к нему», а в институт поступать! И ещё в этой песне поётся: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз!» Значит – куда хочу, туда и еду! Что-то он не то говорит. Не советское и не педагогичное! И притом – на глазах у всего зала!
…кто вам сказал, что вы обязательно должны быть врачом? Вы не похожи на врача. Идите, ну, я не знаю, поступайте на парикмахерские курсы, или массажистов там каких-нибудь! Отвечайте: вы будете дописывать, или идёте в туалет?
Адель уже не могла сдержать слёз. Как это всё было обидно! Как это было унизительно! Ведь Эльдар Мушкетович, или как там его, её совсем не знает! Он ни разу в жизни её не видел, но она явно с первого взгляда была ему несимпатична, и он был рад, что с молчаливого согласия других экзаменаторов есть совершенно реальный повод выдворить её с экзамена. «Оны всэ тваэво нагтя не стоят! (Они все твоего ногтя не стоят!)» «Ты должна быть лучше всех!» «Ты должна быть блестящая!» Вот, они – которые «не стоят» – все сидят и пишут, а я теперь точно «блещу»! – она вспомнила слова мамы и папы. Но, как ни прогрызала кожу на костяшках пальцев до крови, зарыдала ещё сильней.
– И плакать тоже не надо! – ровным голосом бросил ей вслед жгучий красавец Эльдар Мушегович. – Я вам ничего обидного не сказал!
Она медленно поднялась на второй этаж, вошла в туалет. Он был совершенно пуст и светел. На подоконнике лежал забытый кем-то
Аделаида села на подоконник, положила чужой зонт на колени и обняла их руками. Ей казалось, что она совсем одна на белом свете. Никому в мире нет до неё дела. За окном идёт обычная, цветная жизнь, а она сидит на своей маленькой, никому не видимой планете и смотрит на закат…
Внезапно ей так захотелось прижаться носом к чьей-нибудь груди! И чтоб «тот» совсем не думал, что Адель испачкает ему рубашку слезами или соплями. Чтоб он просто прижал её голову к себе, осторожно и ласково водя по волосам доброй мужской ладонью. Можно даже ничего не говорить! Не надо ни слов сочувствия, ничего не надо! Только живое, льющееся из сердца тепло, как в доме, где горит очаг, всегда все согреты. Почему-то она вдруг вспомнила Владимира Ивановича. Вспомнила его руки в резиновых перчатках, когда он делал вскрытие. Они были сильные, ловкие и осторожные. Вспомнила пальцы – тонкие, нервные, пальцы скрипача-виртуоза. Как он лепил пластилиновых ёжиков! Как поднимал с плиты колбу с чаем. Она вдруг почти почувствовала на своей щеке его ласковую ладонь и прикрыла от удовольствия глаза…
– Дебилка!! Ты совсем ненормальная?! – Хорошо, что внутренний голос кроме неё никто не мог услышать. Однако, несмотря на это, Адель вдруг страшно покраснела и ей стало ужасно стыдно! – Он же старый, дура! Он женат и у него трое детей! Ты что сейчас подумала? Ненормальное чудовище! Он помочь хотел, и тебе говорил, что тебя, дуру, лечить надо! Он даже не понял, какого ты пола со своими усами и бакенбардами!
«А мама с папой говорят, что я – гермафродит. Ференика… – вдруг перестала плакать Адель. Она точно не знала, что такое «гермафродит», но понимала, что-то не очень лестное. «Ференикой» мама с папой её называла в общем-то ласково.
Да… так звали ту женщину в Древней Элладе, которая после родов превратилась в мужика. Мама с папой называли Адель так, потому, что говорили ей, что она гермафродит. – Так если… если правы, и я правда гермафродит, тогда… тогда откуда у меня такие мысли?.. Другое дело, что этого с Владимиром Ивановичем никогда не может быть по куче разных причин, но я-то только что о нём думала как о мужчине! Не как о чужом мужчине на улице, а который может погладить рукой по щеке! По щёкам просто так никто не гладит! Значит… – Адель сперва вообще не поняла, что это «значит», потом очень испугалась. Потом страшно разозлилась, а разозлившись, успокоилась, ещё раз громко хлюпнула носом, сама удивляясь глупым мыслям, которые в такой момент впёрлись ей в голову, и всё это вместо того, чтоб переживать о полнейшем провале на вступительных экзаменах!
Ей стало очень стыдно.
Она посидела ещё немного, потом, положив чужой зонтик на место, слезла с подоконника и, сильно открыв кран, стала разбрызгивать вокруг себя потоки воды, засовывая голову под холодную струю.
«Ничего! Зато сегодня можно пойти ко входу в парк и на „докторских весах“ с гирьками торжественно взвеситься!»
Рисуя себе полотна, как она вернётся в Город и её никто не узнает, то есть она почти превращается из Гадкого Утёнка в Прекрасного Лебедя, Адель ещё немного постояла в туалете у окна и, на ходу тряся головой, чтоб сбить лишние капли, спустилась к выходу.