Какой простор! Книга первая: Золотой шлях
Шрифт:
Иван Данилович знал жокея. Они пожали друг другу руки.
— Вот, сам привел своего Тореадора на казнь. — Ажажа сунул Аксенову направление ветеринарной инспекции. — Пишут, будто бы он сапной. А я не верю. Понимаешь, он ведь ахалтекинской породы, сын Мимозы, призер, неоднократный чемпион, лучшая лошадь России… Разве он виноват, что заболел? Иван Данилович, спаси! Убьют Тореадора, и мне каюк… Только им и живу. Ни жены, ни детей, никого на свете, кроме этой лошади.
— Хорошо, мы поставим его на карантин. Я сам вспрысну ему в глаза малеин, но если реакция покажет сап, придется убить…
— Значит, можно надеяться? — Ажажа снял лиловую жокейскую шапочку, вытер вспотевшую плешину.
Вот какой противник был теперь у Фиалки, на котором горделиво красовался Ваня Аксенов.
— Марш, марш! — выкрикнул Кузинча и, будто саблей, разрезал воздух хлыстом.
Фиалка с места, с левой ноги, взяла галопом и сразу очутилась впереди.
В лицо Луке ударил тугой ветер, на спине пузырем надулась рубаха. Он ничего не видел, кроме вытянутой, быстро взмокающей лошадиной шеи и острых прижатых ушей. Дыхание мальчика забивал колючий, пахнущий лошадиным потом воздух. «Я впереди всех, я веду скачку», — задыхаясь, с радостным волнением думал Лука. Но через сотню саженей он услышал, что его настигает караковый конь. Фиалка без понукания наддала ходу. Мальчуган скорее умом понял это, чем почувствовал, и нежно подумал о Фиалке. Но и кобылица чувствовала, что замешкавшийся на старте соперник нагоняет ее и грозит оказаться у курганов первым.
Лука дернул поводья, хлестнул прутом прижатые лошадиные уши; ему было страшно оглянуться. Позади все глуше возбуждающий крик всадников. Когда лошади поравнялись голова в голову, Фиалка, выложившая все, что могла, оскалила зубы и схватила Тореадора за шею. На руку мальчишки брызнула цевка крови.
Лука прискакал первым, раздраженный на Фиалку за то, что она укусила Тореадора. В голове его пронеслась мысль: «Вот так и люди, когда их обходят, не дают вырваться вперед тем, кто имеет на то больше прав… Никанор не глупее Степки, а всем делом на заводе заправляет Степан».
Лука спрыгнул на землю и со всей силы ударил Фиалку по храпу. Лошадь по-человечьи отшатнулась назад.
— За что ты ее? — спросил запыхавшийся, счастливый Ваня.
— За обман… Хотя я и прискакал первым, но не честно… Первый приз за твоим Тореадором.
Мальчики несколько минут водили лошадей шагом, каждый свою, а потом пустили их пастись на отаву, пробивавшуюся на жнивье.
— Читай, Ванька, дальше, — попросил Кузинча, присаживаясь на кургане. — До чего мы там дочитали?
— Прочитали, как Монтанелли разговаривал с Оводом накануне казни, — напомнил Жорка Аношкин.
Ваня Аксенов упал на траву, блаженно зажмурил глаза.
— Значит, говоришь, первое место за мной… Расскажу дома. Шурка ни за что не поверит… Она все время издевается надо мной, дразнит интеллигентом, говорит, что мне только пенсне на нос не хватает, а вас она зовет пролетариями… Обязательно напишу о сегодняшней скачке в дневнике, все, все запишу, и то, как твоя Фиалка укусила моего коня, и то, как ты разозлился.
— Ну ладно, хватит. Давай книгу. Сегодня моя очередь читать, — потребовал Аношкин.
Ваня достал из-за
Мальчишки присели вокруг Аношкина, и тот простуженным голосом принялся читать.
Лука лежал на траве, подняв к небу лицо, и, закрыв глаза, слушал.
— «Во дворе тюрьмы всю ночь шелестела трава — трава, которой вскоре суждено было увянуть под ударами заступа…» — читал Жорка.
— Вот как надо писать! — мечтательно проговорил Ваня.
— Не перебивай! — прикрикнул на него Кузинча.
— «У него на груди был спрятан платок, оброненный Монтанелли. Он осыпал этот платок поцелуями и плакал над ним всю ночь, как над живым существом…»
Лука видел перед собой этот скомканный платок, ощущал его соленую влажность.
Он слушал, будто сквозь сон, мысли его мешались, и вот он уже был Оводом и стоял перед Шурочкой, сестрой Вани Аксенова, одетой в белое платье Джеммы.
Лука ясно слышал выстрелы солдат, стрелявших в Овода, и даже почувствовал боль выше колена и ощутил кровь на щеке. Ему стало жалко себя, на глаза навернулись слезы.
Жорка дочитал главу, сказал:
— Жаль, хорошего человека угробили!
Лука очнулся от этих обыденных слов, раскрыл покрасневшие глаза, закусил губу.
— Если бы меня расстреливали, я бы вел себя так, как Овод, — сказал Ваня, разнимая пальцы, которые он сцепил во время чтения.
Слова товарища возмутили Луку. Ему казалось, что только он один понимал Овода и мог поступать так, как Овод. Лука холодно сказал:
— Отец говорил мне, что сейчас не расстреливают, а убивают, и не при первых лучах солнца, а в каких-то темных подвалах, и пьяные палачи не проливают слез при виде крови… Привыкли к своему ремеслу.
Эти нетерпеливые слова нарушили впечатление, вызванное книгой, и мальчишки снова ощутили себя на земле, увидели своих голодных лошадей.
Заметив, что Ваня прячет книгу за пазуху, Жорка попросил:
— Дай мне «Овода» дня на два, я его отцу почитаю. Все батько злей будет.
— Возьми, но только ненадолго. — И Ваня отдал томик, обладавший чудесной силой уводить от горькой действительности на Апеннинский полуостров, в среду сильных духом людей с чистой совестью.
Лошади успели насытиться и, заплющив глаза, дремали, вяло помахивая хвостами. Лука видел, как Фиалка, стоя рядом с караковым конем, нежно и виновато покусывала его за шею, а конь нет-нет да и поглядывал на ее маленькую голову с вогнутым профилем, на длинный, затылок, лебединую шею, большие и выпуклые глаза.
— Вот бы разрыть этот курган! В нем, наверно, похован какой-нибудь славянский князь в золотой кольчуге, — неожиданно предположил Кузинча.
— Железная кольчуга надежнее золотой, — как всегда, разумно возразил Ваня и посмотрел на потускневшее солнце, опускавшееся в рощу на горизонте. — Пожалуй, и по домам пора. Есть хочу.
Мальчики согласились с ним и, закурив, пошли седлать лошадей.
Верхом Лука подъехал к копне и, наклонившись, поднял на седло туго перевязанный пшеничный сноп. Его примеру последовали остальные мальчишки. Каждый подкармливал на заводе свою лошадь снопами, украденными у Федорца на поле.