Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
Через час, когда все изрядно захмелели, качановский гармонист, тонкостанный Жорка Аношкин, растянул мехи гармошки, девчата повыскакивали из-за стола и перебрались подальше от взрослых, на пустую, холодную веранду, в щели которой задувал пронзительный ветер. Начались танцы. Николай Коробкин пригласил Нину Калганову, закружился с нею в вальсе и забыл все на свете.
Двор и улицу заполнил народ. В окна заглядывали довольные, веселые лица. Бабы радовались Галькиной удаче. Она была счастлива, и счастье преобразило ее грубоватое лицо, сделало его прекрасным; мужики завидовали Кузинче. В летней кухне стояла конская цибарка с самогоном. Отец Жорки Аношкина — ломовик,
У собачьей будки стояла запряженная в сани и накрытая попоной лошадь Федорца, похрустывала сухим сеном. На улице детвора облепила длинный открытый «фиат», в котором прибыли Коробкины.
На дворе стемнело, и Ванда зажгла свечи, воткнутые в пшеничный каравай и кувшины, доверху наполненные зерном.
Волосатый, похожий на бога Саваофа, подвыпивший Шульга, поглаживая огромными ладонями седую голову, смазанную деревянным маслом, отважился сказать Светличному:
— Игнат, кто бы мог подумать, что мы с тобой станем сватами, что моя вековуха наречется твоей невесткой и будет как равная сидеть за одним столом с Коробкиным и Федорцом!
Лавочник отвечал неопределенно:
— Неисповедимы пути господни. — Он презирал голоштанного сторожа и хотел отделаться от его излияний.
— Дочку замуж выдать — не пирог испечь, — хвастался Шульга и приставал: — Давай, друг любезный, дербалызнем по баночке.
В углу горницы у несгораемой кассы Назар Гаврилович, размахивая ручищами, доказывал Коробкину, что песенка Троцкого спета и Сталин скоро вышибет его из Политбюро.
Ванда проворно убирала со стола остатки закусок, стаканы, бутылки, сменила облитую вином скатерть чистой, внесла из кухни теплые пироги, вазочки с вареньем и медом, пригласила гостей к чаю. Шульга приволок из кухни огромный кипящий самовар.
Выпив стакан крепкого чая, Кузинча неожиданно поднялся, сказал:
— Спасибо за все родителям и гостям, нам пора ехать, — и в доказательство вынул из верхнего кармана пиджака железнодорожные билеты с дырочками посредине.
— Как это ехать, куда ехать? — удивился старший Коробкин. — Пригласил на свадьбу — и ехать? Любите вы, молодежь, разводить всякие антимонии.
— Да вот, получается, что он блудный сын, покидает престарелых родителев, катит в Донбасс, на заработки, будто я не способен прохарчевать его с молодой супругой, — пожаловался Светличный.
— Как — в Донбасс? — в один голос спросили Коробкин и Федорец. — А лавка!
— Но я его уважу, на всю жизнь уважу. Вот здеся, в каменном доме своем, при всем честном народе объявляю волю мою, — встав во весь рост, торжественно произнес Светличный; ветеринар отметил, что венок седины, обрамляющий лысину Обмылка, стал за это время посветлей и пожиже. — После смерти моей и моей супруги все свое движимое и недвижимое имущество, и весь капитал свой, и лавку со всеми товарами завещаю сыну моему Ивану, прозванному по глупости друзей его Кузинчой. Об этой воле моей составлено завещание и заверено, как положено, нотариусом Нахимсоном, проживающим на Знаменской улице в собственном доме. Но это еще не все. Я жалую тебе, Ваня, сей момент сто тысяч рублей золотом.
— Какие сто тысяч? — сорвался с места Федорец, и круглые желтые глаза его заблестели. — Откуда у тебя такие скаженные гроши?
— А вот откуда. — Светличный торжественно вынул из синей купеческой поддевки газету с колонками цифр последнего тиража. — Тимофей Трофимович, ты среди нас самый образованный, погляди, какой тут номер припал на сто тысяч.
Коробкин поспешно взял газету и, насадив на
— А теперь назови номер этой облигации и скажи, прав я или неправ. — Светличный подал ему облигацию.
— Она! Выиграла сто тысяч! — застонал торговец обувью, лоб его покрылся испариной.
— Не может быть, не верю! — завопил Федорец, схватил облигацию и газету, долго сверял номера, с надсадой признал: — Действительно выиграла!
Колька Коробкин отбросил янтарные четки, с которыми не расставался весь вечер, хищно протянул дрожащие пальцы с длинными ногтями и попросил задыхаясь:
— Дайте мне поглядеть.
Облигация переходила из рук в руки, и все убеждались, что на нее пал выигрыш в сто тысяч рублей.
— Так вот, я дарю тебе, Ваня, эти сто тысяч. Имея такой капитал, зачем тебе, как батраку, плестись в Донбасс на заработки? Ты мое чадо, мой единый наследник, — словно пьяный, лепетал Обмылок, передавая сыну облигацию. — На, возьми, и знай отцовскую доброту, любовь нашу.
Кузинча взял облигацию без всякого трепета, словно то была обыкновенная бумажка. Все, отрезвев, молча смотрели на него, ждали, что он скажет.
— Я — новый человек и не намерен играть с Советским государством в очко, обыгрывать советскую власть, Мне эта облигация ни к чему, да и тебе, отец, тоже. А раз так, то надо ее уничтожить, чтобы и следа от нее не осталось. Ведь за такую бумаженцию Колька Коробкин зарезать может.
— Как это уничтожить?! — возмущенно вскричал Назар Гаврилович и, расталкивая гостей, рванулся вперед.
— А вот так, — сказал Кузинча. Он поднес облигацию к горящей свече. Бумага почернела и неохотно загорелась с краю.
Светличный стоял бледнее своей белой рубахи и, словно в беспамятстве, глядел, как в огне свечи гибла облигация.
— Что он делает? Остановите его, он не в своем уме, сумасшедший! — закричал ошеломленный Коробкин. — Ведь это же целое состояние!
Нина Калганова стояла ближе всех к Кузинче. Она крепко схватила его правую руку, пытаясь вырвать облигацию, но Кузинча переложил облигацию в левую и, повернувшись к девушке спиной, любовался тем, как огонь медленно пожирает рисунок и навсегда стирает счастливые цифры — счастье, выпадающее человеку один раз в жизни.
— Молодец, сынок, так и надо! От этих чертовых денег все горе на земле, и вешаются из-за них, и убивают друг друга, — одобрил старик Шульга, с восторгом глядя в глаза зятя. Эти глаза как бы говорили: «Я счастлив, и мне ничего больше не надо. У меня есть жена, которая любит меня, и мы поступим так, как решили. Никто и ничто не в силах нас остановить».
Ветеринар Аксенов, не вставая из-за стола, искренне любовался Кузинчой. Что знал он об этом, таком невзрачном с виду пареньке, который вдруг вырос на голову выше всех? Лука как-то рассказывал ему, что в детстве Кузинча жил и воспитывался у неграмотной нищенки, работал гицелем на собачьем заводе, после революции стал усиленно заниматься самообразованием, много читал, с рабочими паровозного завода изгонял махновцев из родного города. Видно, Галька, слывшая придурковатой, раньше всех сумела увидеть душевную чистоту и гордость этого смелого паренька. И вот сейчас он сжигал все мосты за спиной, уходил в неизведанную жизнь и увлекал с собой молодую, любящую его женщину. Да, люди куда интереснее и умнее, чем кажутся с первого взгляда. Ветеринар перебрал в памяти всех своих знакомых, подыскивая, кто бы из них мог поступить так же, но ни на ком не мог остановиться. Он спросил самого себя: «А ты смог бы?» И не решился Ответить положительно, чтобы не соврать.